Головная боль отдавалась в челюсть, сводя ее и заставляя поморщиться. Каждый день отличался только ее интенсивностью и уровнем вырастающей злости. Сегодня — она практически достигла пика.

По ощущениям — как будто тебе сверлят череп. Из-за этого ты начинаешь чувствовать зубную крошку и рот наполняется слюной. Или наоборот — становится ужасно сухо и боль начинает отдавать в висок, заставляя поморщиться. Мэтт ощущал все сразу, запивая тайленол стаканом воды. На сегодня — это был уже его второй. Первый — ночью, когда головная боль не давала уснуть.

Несмотря на ограничения, Мэтт решил действовать через пару дней после столкновения, ощущая снова собственное тело и найдя силы, чтобы добраться до окраины Манхэттена. Все там смешалось в одну картину, из которой он тогда выловил знакомую дверь и голос. «Может, неделю» за пару минут осмотра разодранной ткани и раздробленного сплава перешло в «нет, полторы», — это заставило Мэтта поморщиться и вскинуть брови. Полторы так полторы — ему было некуда спешить, да и все равно ему не было смысла активно действовать так быстро.

На самом деле, он злился. Он злился на себя, что допустил подобное. Он злился на то, что это был не Мелвин. Он вспоминал, как пару дней было решением проблемы. Полторы недели — были слишком долгим сроком, у него практически не было столько времени. И это вводило в отчаяние, доводя до абсурда и лимба. Смешивающихся со звуком тикающих часов и работающей в отдалении машинки. Но вместо этого — он сделал вдох.

Он помнил, как в следующую ночь говорил об этом с Фогги. Мэтт попросил его, чтобы он остался. И он бросил все, тут же потратив время на перенос встречи, едва не доведя его, раздавленного, этим до слез. Мэтт ожидал, что Фогги разозлится. Что он скажет ему что-нибудь или — сделает, но вместо этого — тот промолчал, выдержав паузу, после чего сказал: «вау, Мэтт. Это слишком даже для тебя».

Мэтт тогда только усмехнулся, тоже промолчал и шумно выдохнув, наконец сказал: «спасибо».

В этой ситуации — нужно было думать. И Мэтт старался, скрывая собственное нарастающее напряжение. Оно выражалось во всем: в движениях, в том, как он надламывал блистер таблетки, чувствуя, как усиливается головная боль. Казалось, что теперь она будет с ним навсегда. Мэтт не мог остановить все это, но он мог что-то сделать. И он начал искать.

Он складывал чужое прошлое по частям, соединяя ответы на вопросы — и находя новые. Что произошло около года назад? Почему они столкнулись снова? Мэтт собирал чужое прошлое как витраж, прибегая к заголовкам новостей (едва отдаленным и близким к реальности) и живым источникам. Он не мог действовать открыто, и у него не было как таковых информаторов, но Мэтт знал людей. И, сидя снова в черном, на лестничной клетке, аккуратно наклонив голову — он слушал, чувствуя, как все становится на места. Он не мог знать чужое настоящее и будущее — но прошлое теперь было ему предельно ясно.

По-хорошему, нужно было обратиться к сержанту Махоуни. Попросить поднять архивы и ознакомиться с отчетами той ночи. Отыскать список погибших. Все действия — были для Мэтта предельно ясны, и он знал, что стоит делать. Почти все это — он воплощал в жизнь, последовательно выстроив цепь событий и связываясь с необходимыми людьми.

Обнаружилось, что он, оказывается, имеет дело с погибшим. Только Пойндекстер был до ужаса живым.

В себе Мэтт был не так уверен.

Чужое прошлое было ему предельно ясно, но у Мэтта все еще были вопросы, и он подумал, что лучше задавать их тому, кто может дать непосредственно ответы. После столкновения — у него все еще болел бок, ныли кости и сводило мышцы. Мэтт игнорировал, зная, как ведет бедро, когда он делает что-то слишком резкое. Или до сей пор ссаднит лицо и заводит вбок челюсть. Мэтт старался не думать об этом, но головную боль — игнорировать было сложно. Тайленол помогал сделать вид, что всего этого не было.

Но уязвленная гордость — едва ли.

И Мэтт решил, что пора испортить чужой день. Его он знал почти идеально: в настоящем он все еще не мог найти Пойндекстера. И это злило его, доводя почти до ужаса, но в то же время — заставляло двигаться. И Мэтт знал, что он найдет его.

Ресторан Presidential Hotel-а был окружен камерами: по нескольку в каждом углу, с открытой точкой обзора. Еще несколько — со стороны барной стойки с охватом всего зала. Мэтту нужно было стать призраком: практически незаметным в толпе людей на перекрестке Манхэттена, на пересечении 50 улицы и Мэдисон Авеню, поглощенной шумом Бродвея и собора Святого Патрика. Пиджак, с отглаженным лацканом, рубашка стандартного кроя — он практически не выделялся. Мэтт старался, чтобы его не запомнили, оставив трость сегодня в стороне.

Но в то же время — сменив привычную оправу на более нейтральную, Мэтт без этого боялся, что его выдаст взгляд. И в то же время не хотел, чтобы его видели насквозь. На обстоятельства, он хотя бы мог отреагировать, но едва ли — на чужие эмоции. Он не доверял себе больше, чем происходящему.

Левее стойки — было слепое пятно.

Дверь отеля — негромко закрылась ровно в положенный час, и Мэтт выловил знакомый звук часов, практически через пару минут преодолевая такой же маршрут, присаживаясь напротив. Он прислушался к чужому сердцебиению, улавливая привычные паттерны.

— Неплохое место. Уверен, оно еще лучше чужими глазами, — Мэтт обратился к подошедшей официантке, поблагодарив и упомянув кофе. В голосе звучала досада и улыбка исчезла, стоило ему только снова повернуться в сторону Пойндекстера.

— Этот сорт горчит. Но это не то, что ты обычно берешь, да? Мой совет: подумай в следующий раз о чем-то другом.

— Как жаль: мне начинали нравиться наши разговоры, — Мэтт шумно выдохнул, не скрывая ехидной усмешки. В каком-то смысле — это было правдой. Прислушиваясь, он мог различить, как билось чужое сердце. Пока его не было рядом, оно и без того заходилось в поспешном ритме, но сейчас — выдавало частоту в три раза больше. Кажется, человек не мог существовать с таким сердцебиением. Но нет, Пойндекстер спокойно злился, раздражался, умудрялся что-то сказать и сейчас — явно хотел стереть Мэтта с лица земли. Его можно было понять и дело даже не в прерванном завтраке. Мэтту казалось, что еще немного — и он догадается, что именно его раздражает, но пока вывод был очевиден.

Он.

Он именно и заставлял сейчас сжать кулаки, скрипеть зубами (этот звук Мэтт проигнорировал) и оставаться во вовлеченном состоянии. Хотя Мэтт мог подозревать, что меньше всего ему этого хотелось. Он заметил, что разговор происходил на пустой желудок. Неудивительно, что Пойндекстер так злится, но прежде всего: он нервничал.

Но злился больше.

Чашка разбилась с звонким звуком, почти потерявшись в полупустом помещении. Мэтт на секунду обернулся, прежде чем потянуться за салфеткой, но, опомнившись, достав из кармана пиджака платок, едва приподнимая чужую ладонь и с силой зажимая, сгибая чужие пальцы и передавливая место пореза.

— Надо промыть, — сказав себе это под нос, Мэтт поднял взгляд и — словив на себе чужое внимание — на секунду замер. И его собственное сердце пропустило лишний бит. Но потом — Мэтт все также резко сморгнул, не выдержав прямого взгляда, немного помедлив, отпустил ладонь. Он оглянулся в сторону официантов. Все они — занимались своими делами, разбитая чашка так и никого и не заинтересовала, и это на секунду заставило его растеряться, прежде чем не, коротко кашлянув, все же вытаскивая несколько салфеток из салфетницы. Осколки — просто так не уберешь, но хотя бы кофе и кровь — можно. Мэтт прервал мысль, но все же промокнул смешавшуюся жидкость, внимательно наклонив голову. Осколки разлетелись по краю столешницы и он был уверен, что оказались и на полу. На секунду — он наклонился, проверяя свою мысль.

Смятые салфетки оказалась сбоку, прежде чем официантка не появилась, ставя чашку на стол. Мэтт неловко улыбнулся, замечая, как она молча забирает салфетки и смахивает другими — осколки со стола в сторону. Совершенно без лишней реакции, когда сам он чувствовал себя так, словно произошло что-то не то. Внутри все замерло, обездвиживая, но также — резким жестом — он вышел из этой паузы, еще раз сморгнув.

— Я заплачу, — также малословно — Мэтт одним жестом подвинул свою чашку на середину стола. — Этот должен быть получше. Немного иной сорт, — он чувствовал себя так, словно внутри что-то перевернулось. Почему-то — его сковала неловкость. Произошедшее — вызвало в нем смешанное чувство, но оно стало — причиной того, что он стушевался, едва поникнув. Мэтт прикусил губу, заметив повисшую паузу.

У него в кармане была грубость, но он решил ее оставить.

— Так что, ты решил составить другим погибшим компанию? Или наоборот тебе нужна компания? — Мэтт прикусил щеку изнутри. Это было ошибкой. Зачем он вообще это сделал? Зачем ему вообще нужно было все портить?

— О, я знаю. Я знаю, что это так не работает. И что этим я подставляю своих друзей под угрозу. Но, я даже не пытаюсь выиграть, — Мэтт резко переключился, за несколько мгновений — эмоциональное лицо застыло, а мимика стала реже и скупее. Челюсть как будто закаменела, выдавая себя в едва заметных выражениях лица. Он аккуратно наклонил голову в сторону, чувствуя, как нервно дергается уголок губ. Чужой выпад не пугал его, но трудно было скрыть страх, когда речь снова зашла про его близких.

— Это у тебя что, фиксация такая, пугать меня смертями моих друзей?  — Мэтт даже и не пытался скрыть свое настроение. Пойндекстер знал его в этом вопросе как облупленного: все раздражение, страх, ужас — он уже показал свою уязвимость.

Мэтт думал, что, если умрут Фогги и Карен, у него больше не будет причин и сил продолжать. Он бы хотел не верить в подобный расклад действий, но даже от одной мысли у него опускались руки. Он знал, что двигаться после этого дальше — будет почти невыносимо. Он не хотел даже представлять такое будущее, где они не разговаривали не из-за ссоры или его глупости, а потому, что на той стороне — больше некому ответить. После смерти близких — внутри все как будто обрывается. Отец, Электра, Стик, отец Лэнтом. Ты можешь привыкнуть к потере, но самое страшное — вины от этого твоей меньше не становится. И глупо было отрицать прямые причинно-следственные связи. Это, если не считать тех, кто умер по косвенной причине из-за него.

Мэтт старался много не думать об этом, но все равно — вины меньше не становилось. И прямо сейчас — он ощущал нарастающее чувство стыда из-за происходящего которое скрыл за замершей мимикой, лишь агрессивно сжав ладонь, оправляя рукав пиджака. Он чувствовал стыд и из-за своего ответа. Если бы не чужое внимание — он бы не скрывал эмоций, но сейчас — это было маловажно. На него смотрели. И кортизол делал его раздражительным, чутким, внимательным к любой мелочи, но — в негативном плане. Голову и виски как будто сжимало пальцами. Чужой зашкаливающий адреналин — цеплял, сбивал с ног. От него практически становилось душно. Вторжение в пространство другого воспринималось неприятно. Становилось жарко, неуютно — чужая злость перекрывала доступ к воздуху, душа и больно сдавливая грудь. Но с другой стороны — Мэтту становилось неуютно — и почему-то — он начинал чувствовать себя еще более виновато из-за своей злости.

Он резко вздохнул, пытаясь прочистить голову — и ухватиться за что-то.

— О, ты знаешь, я в курсе. Я знаю, что это так не работает. Но зато работает так, что за угрозами вы решаете действовать. Чтобы что, чтобы остановить меня? Наказать? И заканчивается все, конечно, смертями, — Мэтт скривился. — Убить меня было бы милосерднее. Но это, кажется, часть плана. Или у тебя нет ни одного сегодня? Или я его уже удачно разрушил? Видишь ли, надо было лучше постараться, когда ты вывихнул мне челюсть. Раздражать тебя я могу еще вечно, — Мэтт слегка откинулся на спинку стула, отдаляясь. Он бы никогда не смог выиграть у Пойндекстера: они слишком разные. Тот — держал дистанцию, выдерживая ее практически по законам физики, не давая ступить и шагу. Мэтту же наоборот было легче, когда противник находился рядом. Он терялся, когда кто-то действовал издалека. Это заставляло его переходить в позицию наблюдателя. Слушать, смотреть, улавливать сигналы. Другое дело, что иногда ему было сложно сосредоточиться. Иногда — это требовало столько усилий, что потом Мэтту от усталости становилось тяжело даже вздохнуть. Сейчас — это было несложно. Они оба вели открытую игру, оба знали карты друг друга, но Мэтту нравилось иметь туз в рукаве. Пускай и пока — он не имел его на руках. Но Мэтт знал, что он найдет свой Джокер и выбросит его лицом на сукно стола. Все это — почти несерьезно, он ничем серьезным, кроме слов, пока не может угрожать, но на кону были чужие жизни. И Мэтт, и вправду, нервничал. Если бы это было не так — он бы сейчас не острил — и явно бы не говорил так много. Если бы он не пытался сдержать свое раздражение, переводя его в злость, то его бы начало мутить от нервов. Но что же, Мэтт подумал, что в эту игру играть могут двое. И вести свою игру — ему становилось неприятно, ему физически не нравилось злиться. В этом было мало хорошего. И все же — чувство стыда заставило его смутиться, уйдя в себя на мгновение, и сморгнув также медленно, но уже немного грустно.