Гости удивлённо ёжились, продвигаясь по коридорам: большинству этот холод незнаком, единицы, заставшие титаномахию, помнили его — свежий и одновременно затхлый, пахнущий свежевырытой могилой холод приближения к смерти. Персефона давно привыкла, а остальных богов, не тронутых Аидом, это лишь позабавило — будет что рассказать слугам на следующее утро. Посейдон, вспоминая, что могло достаться ему, усмехался, на его заржавевшем лице только глаза были ясными, но и они спустя час потускнели.

Она так долго представляла этот момент, что когда дошло до него, всё показалось постановочным — и тихий дребезг хора на фоне, и взметнувшиеся кубки, их синхронное приземление на стол, все на миг замолчали, а затем по залу, как сквозняк, поползло роптание. Персефона думает, что запомнит это навсегда, но когда они с Цербером поднимаются на поверхность, воспоминание мутнеет, как старое зеркало, Коре оно ни к чему, наверное. Под лунным зрачком нерешительно набухают почки — эти осень и зиму запомнят на удивление тёплыми.

Геката оставляет их на границе, делящей лес и поле, несколько ночей они бесцельно блуждают, остерегаясь солнца и того, в чьих руках его упряжь, но Гелиосу они безразличны. Вывернутый наизнанку Цербер как развёрстая рана — чувствителен до всего, всё непривычное неизбежно сравнивается с прежним, и Кора какое-то время сомневается, на пользу ли или во вред. Язык крови, впрочем, знаком везде — и она говорит на нём же, когда Цербер устраивается подле, её ладонь на его лбу, во рту горчит от чужой тревоги, и Кора тихо поёт колыбельную, вплетая простое как кольчужный узор заклинание.

Они делят пищу и кров, как заговорщики, и неизбежно изнашиваются, как и любые байки. Место отсутствующего Аида занимает Плутон, затем падёт Рим, а рог изобилия станет Святым Граалем — она из любопытства тянет Цербера в храм, куда они беззвучно проникают под покровом ночи: те, что пришли на смену молельным домам, не отличались ни изяществом, ни задумкой, безликие и унылые здания, «жилище у нового бога, конечно, так себе». Самое интересное, оказывается, началось, когда они заснули.

Просыпаясь, Кора чувствует: они больше не одни. Небо залито серой краской и плачет ею же, море взволнованно бьёт прибоем с а воздух густой, как кисель, раньше так пах октябрь, Апатурион, греки придумали ему много названий, но это самое точное. Запах возвращения под землю. Она морщится, растворяясь в ощущениях, и голос Цербера еле проникает под толщу воспоминаний — Кора ушла под кромку леса, потому что перед глазами встали Посейдоновы кудри. Такие же барашки на гребне волн.

— Они проснулись, — к берегу она подходит медленно, с опаской, будто каждая капля выдаёт их Олимпу, — он проснулся.

Она могла бы сказать что-то вроде: мне жаль, но они оба знают, что когда-то это должно было прекратиться.

— Здесь небезопасно… Пока не придумаю, как нам скрываться.