цельнометаллическому алхимику всего шестнадцать на момент, когда он на себе несет бремя — печали, торжества чумы и отчужденности. эдвард не привязывается — его этому учит шрам, его этому учит шу такер, его этому учат все; когда ты никому не нужен, когда ты прекрасно знаешь о том, что на тебя не будут смотреть с жалостью — жить проще, вот только

на эдварда смотрят с жалостью.

однажды мустанг говорит — мы специально никому не рассказали о том, что произошло тогда, в ризенбурге; однажды эдвард надевает красный плащ и завязывает волосы в косу — дает обещание себе двигаться только вперед, ни шагу назад, словно там, за спиной, его гонят чертовы псы, что кусают за пятки; он затравлен стаями гончих — кошмарами, кровью, разрушением. мальчик, что преступил непреложный закон. мальчик, который, по словам других, возомнил себя богом.

вот только ирония в том, что он — не бог. он и не дьявол, хотя его так и называют — он ни во что уже не верит, в глазах его читается печаль вековая, а прямая спина и режим берсерка на упоминание роста — лишь маска. эдвард хочет быть хорошим братом, хочет быть достойным сыном, ведь именно мама научила его ( их? ) любить каждую пропащую душу. именно она научила их жить так, чтобы не сожалеть, но

эдвард сожалеет — каждый раз, когда видит себя в зеркало, каждый раз, когда слышит про философский камень, каждый раз, когда появляются новые жертвы. у шрама — миссия, у шрама — желание расплаты, а у эдварда желание вернуть брату тело, даже если придется заплатить собой. эдвард хочет быть хорошим братом, но

у него не получается.

— эй, ал, я пройдусь до бара!, — он улыбается, машет доспехам и выходит под клокочущее сердце. оно — не на месте, бьется где-то в горле, заставляет эдварда поморщиться. быть государственным алхимиком — то еще дерьмо, потому мустанг однажды и говорит: ты не спасешь всех, кого захочешь; если нам прикажут — мы будем убивать.

и эдвард знает это — слышал не одну историю про ишвар, собственную историю писал белыми нитками: оказался в гражданской войне, попал под обстрел и потому потерял руку и ногу; вот только эта потеря — доказательство, что существует равноценный обмен, которого нужно придерживаться.

дай мне что-то и я отдам тебе равноценное в обмен — но никогда оно так не работает. эдвард видит, как люди забирают, но не отдают. он видит, как алхимики, с каждым годом, становятся все более жадными. он видит, чувствует, взгляд на мустанга бросает — а он не меняется. остается такой же скалой, меняет любовниц и эдвард думает о том, что это — ничего. что не иметь возможности признаться кому-то, кто очень важен — самая малая цена, которую он мог бы заплатить.

— мне всего, да побольше, — он садится за столик у окна и откидывается на спинку. в последние дни словно бы время остановилось — подкрадывается годовщина смерти хьюза и все это чувствуют, потому что даже армстронг не показывает свои мускулы. они все — словно стадо, которое разделяет одну боль на всех. они — словно дети, что прячутся от надвигающейся грозы.

запах алкоголя он чувствует сразу — морщится, поворачивает голову и встречается с взглядом чужим — злым, бестактным, словно бы это эдвард повинен во всем ( он итак все это знает )

— да как ты вообще смеешь называть себя алхимиком? теперь и детям раздают такие высокие звания?, — и эдвард выгибает бровь, потому что свое звание он заслужил собственной кровью и потом. он заслужил его так же, как и все здесь, и он говорит

— а у тебя что, проблемы с тем, что ты не можешь им стать?, — и это звучит саркастично, пока он поднимает стакан с водой, которую ему приносят. но вода оказывается на нем — и вот эдвард промокший, а на них смотрят люди. и ему хочется спрятаться так сильно, как никогда

— да ты даже о войне ничего не знаешь, малявка! ты когда-нибудь терял кого-то близкого? ты хоронил своих друзей? ну же, скажи мне!, — эдвард не психолог и уж тем более не спасатель. но слова чужие бьют слишком сильно, и он даже не замечает, как пальцы сжимают стол до треска, как внутри все закипает.

эдвард всегда старался быть удобным, но в момент, когда он говорит

— я о боли и потере знаю дохуя, в отличии от тебя, который отсидел свою жопу в безопасном месте вместо того, чтобы воевать, — он уже не пытается себя сдержать. да, он — ребенок. мальчишка, что взвалил на себя неподъемный груз и который сейчас стоит посреди этого трактира весь мокрый, с затравленным взглядом.

о боли и потери он знает гораздо больше.

— ты ничего не знаешь, мальчишка! сломал себе ноготок и уже ревешь! в ишваре было то, чего ты не видел. и никогда не увидишь.

голос не замолкает, зато эдвард поджимает губы в полоску. каждое слово — нож между ребер и прокрутить. каждое слово — по больному, по слишком животу, никогда не забытому; одергивая плащ, стараясь скрыть автоброню, эдвард просто кидает деньги на стол и уходит.

каждое слово — гвоздь в гроб, в который его загнали и заперли.

от мустанга пахнет пожарами, пахнет огнем и совсем немного — керосином. от мустанга пахнет ошибками потерь и началом чего-то нового, глубокого, такого же больного, как и у него самого — эдварду хочется сбежать на мгновение, когда у них пересекаются взгляды, когда они касаются невольно пальцами друг друга, когда он замечает то, что не хочет.

эдвард свою боль готов нести крестом, быть данко с пылающим сердцем ( от которого с каждым днем все меньше и меньше ), но он точно не готов еще прибавлять себе груза — но делает это. он забирает бремя брата, забирает грехи чужие, вешает на себя табличку "не переживайте, я все решу" и ломается. громко, с хлопком, разбиваясь на миллиарды частиц.

альфонс смотрит на него безжизненными доспехами, упрекает лишь молча, иногда — защищает. так уж повелось, что брат стоит за брата, так мама научила, но эдварду хочется хоть раз иметь право на ошибку — оступиться, не просчитывать, не латать себя белыми нитками. не пытаться найти то, чего нет уже давно — души, сострадания, чего-то живого. и пусть он не проходил ишвар, он прекрасно помнит эту боль

— я хоронил мать два раза, я сам выкопал два раза ей могилу, я отнял у брата тело, а получил... ничего, — он усмехается сам себе, стоит около ограждения моста, смотрит куда-то вниз и камешек бросает — тот падает с тихим "плюх" и эдвард думает о том, что именно сейчас понимает тех, кто не выдерживает.

он бы тоже не выдержал, если бы не упрямство, если бы не вина.

от голоса роя он вздрагивает — едва заметно плечами поводит, словно теперь этот плащ становится не просто тканью, а ядом, что стекает куда-то внутрь, что отравляет его похуже любого алкоголя.

— думаю, ему и это пойдет, — он посмеяться старается, но выходит глухо, почти каркающе — неужели это действительно теперь так будет? эдвард не знает, да и не хочет. ему хочется... ему хочется просто исчезнуть, спрятаться в темную глухую комнату и больше никогда не высовываться оттуда. и если не никогда, то пока не отболит ( а он знает — не отболит )

взглядом мажет по пространству рядом, поджимает губы, старается втянуть воздух как можно глубже, готовится к чужому тяжелому взгляду — риза всегда рядом, риза всегда смотрит на него так, словно он отнимает у нее что-то слишком важное, слишком ценное, и эдварду становится стыдно. он не должен, он не имеет права, но

— думаете, жизнь недостаточно его наказала неимением серого вещества?, — он переводит взгляд лишь на мгновение, старается не дать голосу дрогнуть хоть на мгновение. эдвард не то, чтобы любит сраться с людьми или относиться к ним хуево, просто сейчас такой момент, когда иначе — не выходит. а забота роя кажется чем-то совершенно непонятным, кажется совершенно неправильным, иррациональным, потому что

— может быть и не сдох. если бы не бабуля с уинри, я бы тоже... сдох, — он выговаривает это совершенно спокойно, со смирением, потому что так и есть. потому что если бы не они, он бы давно уже кормил червей в земле; история циклична и вот они снова вдвоем, вот мустанг говорит слова утешения жестокие, скрытые за правдой, а эдвард думает о том, что они возвратились в год, когда не стало нины. в год, когда людская жестокость и алчность перешла все границы.

— знаете, полковник, спасибо вам, — за то, что заступились, что стоите тут, что... не бросаете; слова застревают в глотке.

Отредактировано Edward Elric (2023-04-28 22:05:59)

чужое прикосновение — не плетка, не хлыст, а успокоение. эдвард цепляется за него — за это секундное прикосновение к собственному плечу, к собственной жизни. рой — всегда в ней, почти константа. рой — первый, кто нашел его тогда, после чертовой попытки с трансмутацией. рой — первый, кто услышал

— я просто хотел, чтобы мы еще раз увидели ее улыбку, — и он смотрел тогда в глаза мустанга, полковника, тоже алхимика так прямо и непоколебимо, будто бы зная все то, что им предстоит пережить после.

но сейчас он уже не может позволить себе этого — жизнь хорошо окунула его в дерьмо, показала зубы и эдвард сражается — каждый день, каждый час, каждое мгновение когда открывает и закрывает глаза. и все это усталостью на него накатывает — хочется уснуть и не проснуться, хочется быть обычным ребенком, который может заползти под крыло матери и остаться там, но

матери больше нет, отца он так и не узнал ( помнит только закрывающуюся дверь ), да и фотографий больше нет. эдвард прошлое сжигает — не с помощью роя, сам, а после выцарапывает его же — на часах, запоминая навсегда, позволяя себе вдруг сникнуть на мгновение. но ал не дает — подгоняет, верит во всю эту сказку с философским камнем, верит в то, что алхимия может помочь им вернуть если не мать, то хотя бы тела, но.

— а вы считаете нас... близкими?, — вопрос на поражение, причем собственное. взгляд касается чужого стана, переводится снова на мостик, на котором они стоят и смотрит в реку. интересно, сколько же раз люди должны страдать, чтобы выстрадать все свои грехи? эдвард думает, что столько не живут. его называют дьяволом, а шрам усмехается ему — он не знает про закон, действует, скорее, инстинктивно и останавливается на разложении, которое эд не позволяет себе. шрам охотится на алхимиков — вершит свое правосудие и рука эдварда фантомно болит.

— тогда постарайтесь не умереть в ближайшее время, чтобы увидеть как я достигаю своей цели, — он смеется почти безжизненно, огонь внутри еще не погас, но тлеет последними угольками. слова чужие, сказанные на злости в баре, все еще остаются где-то в глотке, не проглотить и не сплюнуть. кто-то ведь шутил, мол, бери не в голову, а в рот — сплюнуть можно; у эдварда не получается.

но боль у каждого своя — кто-то хоронил людей в ишваре, кто-то просто отдавал приказы и на них тоже висит вина, а эдвард сам, без чужого приказа, все порушил, позволил себе на мгновение поверить в то, что все будет как раньше. но существо было совершенно не мамой, существо было... насмешкой. показным уроком — ничего не будет так же.

— непривычно слышать от вас собственное имя, — с тихим смешком. ему бы на ты перейти, потому что все это — не официально, но он не может. кошмары за пятки кусают, сжимают его горло, заставляют его зажмуриться и покачать собственной головой. — я не должен был себя так вести там, в баре, — подведение собственной слабости. не должен был, но, почему-то, не сдержался. поступил как ребенок, когда не выдержал чужих больных слов, зацепился за них, ответил тем же.

и сейчас, когда слышит знакомый голос, что окликивает его, стоящего здесь, оборачивается и прыскает от смеха. у того мужика действительно нет больше усов, а смотрит он сам со злостью, но эдвард ( все, что он может ) только показывает ему средний палец и отворачивается обратно.

— вас, наверное, риза обыскалась, — едва слышно, тихо-тихо. в конечном итоге, чтобы не говорил рой — эдвард прекрасно все видит и знает. и собственное сердце, которое вдруг тяжелее бьется в присутствии этого человека, спотыкается и трескается.

когда рой говорит да, эдвард теряется. у него воздуха не остается в легких, он хочет сбежать и остаться — сбежать, чтобы не ощущать ничего из того, что сейчас перед ним; остаться, чтобы узнать какого это — рядом с живым огнем. и если мустангу суждено быть его напалмом, но эдвард готов сгорать снова и снова, лишь бы рой всегда поджигал его вот так, сжигал до самых костей.

он помнит, как рой умеет храбриться и как всегда должен быть впереди планеты всей, как всем полезным должен быть, как должен постоянно брать на себя все больше и больше ответственности, и эду хочется разгрузить его плечи, взвалить на себя хоть что-то, но не получается. плечи эдварда — сплошь в вине, сплошь в собственных грехах и, наверное, если шрам однажды его убьет — только молитва и спасет его грешную душу.

— псы. а ведь и правда, — он усмехается, смотрит в сторону, куда уходит тот алкоголик пару мгновений, а после снова переводит взгляд на воду. она успокаивает, позволяет систематизировать все ( хоть на мгновение ), хоть потом все снова прекращает быть важным, прекращает существовать.

мир — отвратительно хрупкая материя и эдвард знает это. гораздо лучше, чем кто-либо другой, гораздо ближе, чем все могут представить себе. и ему бы сдаться уже, перестать проверять свои пределы, но он не может. все, что у него получается — идти вперед.

люди — отвратительные существа, которые только и могут, что предаваться грехам и порокам. и эдвард смотрит на них, видит, но все равно защищает. обещание матери, сказанное бабулей, все еще живет в нем — скажи ему, когда встретишь — и эдварду хочется ножом его вырезать, да только там нечего резать. наживую сшивал уже себя нитками, а теперь — хватит. больше невозможно латать себя, итак уже выглядит как лоскутное одеяло.

— псы должны защищать своего хозяина, но я не собираюсь защищать гомункула, — он усмехается едва слышно, руку чужую на плече чувствует и сам ближе двигается, словно магнитом манит. старается, правда старается хоть как-то найти себе оправдание, но ему не хочется, — если и лаять, если и бросаться, то только ради в.., — заминается, сглатывает, на языке пробует, —... тебя. — так просто признание выходит, словно это было само-собой разумеющееся, словно у него коленки не подгибались от этого, словно он и правда мог говорить и не чувствовать, как на сердце растут гири.

эдварду сбежать хочется, скинуть каждый грузик, но он лелеет их, старается повесить еще и еще — лишь бы груз перестал так тянуть вниз, но он тянет. постоянно, каждое мгновение. и от этого устаешь, только вот элрик привык шагать вперед, натягивать улыбку, стараться быть для всех и сразу.

душа на распашку, а сердце заковано в лед и холод — ему говорят, что однажды он поплатится за это, но он забывает. вспоминает только сейчас — знаешь, а огонь может раскалить сталь. и мне кажется, что я сейчас горю, — он выдыхает это под нос себе, не смотрит на мустанга, потому что улица — совсем не то место, где нужно говорить эти слова. стены кабинета, снятой комнаты в мотеле, стены дома — да, но эдвард говорит это здесь, у мостика.

рой — пламя, пожар. рой — тот, кто раз и навсегда заставляет эда уничтожить собственный лед на сердце.

— а?, — нет, эдвард не глухой и никогда им не был. он мог ошибаться в расчетах, не умел стрелять и придерживался тактики боя ближнего, но он никогда не был глухим. но когда рой говорит что-то, словно бы отмирая, он теряется. для эдварда все это — в новинку. ему гораздо проще принимать заботу ( ласку, тепло? ) от бабули пинако или же, наконец, от того же армстронга, но он никогда не думал о том, что найдет там, где даже не искал.

эдвард — поле боя где-то внутри не вскопанное, заминированные, с боязнью вступить куда-то не туда. ему, если честно, и правда очень страшно от всего этого — не хочется подорваться, не хочется задохнуться угарным газом, но он отойти не в силах — сам подкидывает поленья в эту чертову конструкцию с пожаром; горит сарай, пылай и хата — он привык сжигать за собой мосты, ни о чем не сожалеть ( наглая ложь, приправленная попыткой спасти всех рядом ) и желание быть лучше для всех.

но эдвард лишь ребенок, который не все понимает, который поджимает губы, когда что-то не получается и который совершенно точно не собирается отпускать то, что проросло в груди. а еще он не глупый — видит, как каждый раз риза смотрит на полковника, видит, как она поджимает губы, стоит ему появиться рядом с мустангом и ему бы попросить у нее прощения, да не может. на войне каждый волен выбирать собственные тактики, вот только эдвард даже не воюет за чужое сердце — ему оно не нужно. ему войны с самим собой хватает, чтобы еще и с ризой воевать.

все это кажется слишком отвратительным, мерзким, растягивается ужасом липким, прорастает чертовыми путами и не отпускает, но эдвард лишь руку чужую сжимает — они так близко никогда не были с тех пор, как рой нашел его мелкого, в коляске, без жизни в глазах. они ничкогда не были так близко, даже когда удирали от очередного гомункула, который хотел полакомиться мустангом. они никогда...

эдвард даже не смотрит куда его ведут. в переулок? ну, ничего. плохие воспоминания? да к черту. он просто смотрит в чужую спину, пальцами сжимает чужие и ощущает, как внутри все горит.

— полковник, подождите, что вы... — он не договаривает, сбивается на "вы", а после поцелуй чувствует — стукается практически о стену спиной, лопатками, затылком. вжимается в чужую ладонь — горячую, пылающую так же, как и губы, которые накрывают его. это первый поцелуй эдварда — он неловкий, неумелый в собственном желании поспеть, в собственном желании заполучить гораздо больше, чем может. и воздуха предательски не хватает, колени впервые подрагивают и приходится уцепиться за чужие плечи.

— рой, ты..., — он даже отдышаться не может. все вокруг пахнет гарью, и только потом эдвард понимает, что это именно они горят синим пламенем, полыхают где-то на грани сознания. и этот поцелуй для него — глоток свежего воздуха. эдвард не знает ничего о любви — у него не было и шанса ее получить, но рой сейчас рядом, вжимает его в стену и вжимается сам. рой требует — и эдвард подчиняется, когда сам тянется, когда размыкает собственные губы, когда кусает за нижнюю.

— только посмей поржать над тем, что я не умею целоваться, — почти предупредительно, с новым едва заметным укусом. — так что ты имел ввиду под "и я вместе с тобой"?, — и ему, на самом деле, не очень-то и нужен этот ответ. он итак прекрасно все знает и осознает, но что-то внутри заставляет его задать этот вопрос лишь для того, чтобы получить ответы и успокоить собственное сердце.

элрик не заслуживает счастья — тот, кто истину видел, кто нарушил ( и продолжает нарушать ) законы — не может быть счастлив, и это непреложная истина. ровно такая же, как то, что человека можно компонентами купить на рынке едва ли за пару серебряных, а потом говорить — вот то, из чего он состоит, видите, ничего там нет; но эдвард знает — за каждым человеком собственная трагедия и собственные шрамы, никто не в праве ( не в силах ) равнять то, чего нет. никто не должен мериться чем-то, что он пережил, но люди продолжают это делать — эгоистичные существа, которые не думают о других.

рядом с роем эдвард задыхается. от его слов в легких — угарный газ заменяет кислород и эдвард дышит, жадно втягивает его, старается запомнить каждое мгновение, — я тоже хочу этого, рой, — по имени, не стесняясь. здесь их могут увидеть, только если кто-то сюда забредет поссать или же так же — не сможет справиться со своим желанием.

но рой целует его, по спине его шарит и эдвард сжимает форму его в пальцах здоровых, в поцелуй едва ли не стонет, потому что похвала — лучшая награда. и он не думает ни о чем — ни о ризе, которая волком на него каждый раз смотрит, ни о уинри и ее яблочном пироге, который она печет для него и ала. он ни о чем не думает — рой вытесняет все мысли, рой позволяет забыть о том, что такое правильно и что такое неправильно — словно никогда этого не было, словно никогда не существовало. и все, что может сейчас мальчишка — откинуть голову, подставить шею, судорожно выдохнуть

— полковник, — на грани с дрожащим стоном. у эдварда внизу живота тяжелеет, наливается желанием ранее неизвестным и ему от роя отстраняться не хочется, желание растет в геометрической прогрессии и он сам готов попросить о чем угодно, но; просить — всегда страшно. всегда страшно и предлагать себя, но это — почти привычно. эдвард помощь свою почти всем предлагает, истине каждый раз себя предлагает, но сейчас — все иначе. рой не собирается только забирать, рой и отдавать готов. наверное, даже больше, чем брать — во всяком случае, эдварду так кажется.

— куда угодно, — ему абсолютно все равно на то, что их могут увидеть в кабинете или что в мотеле на них будут смотреть. эдвард себя пытается угомонить, пытается сталь заставить не пылать так сильно — рой горячий, обжигающий, словно бы бросающий спичку с детским гори-гори-ясно, и эдвард горит. пылает; даже не замечает, как быстро они преодолевают расстояние до штаба, старается не замечать чужих взглядов — они вдвоем эдварду кажутся подростками, которые только-только пытаются познать себя, другого, да в принципе мир. и словно не было войны, словно нет удавки на шее и белых ниток по всему телу — дверь кабинета толкается слишком резко и эдвард смеется

— обычно я так захожу, когда мне от тебя что-то нужно, — но сейчас эдварду не нужно про работу, ему не нужно ничего, кроме искренности роя. и он захлопывает дверь, сам тянется к нему, целует жадно, несдержанно, защелкивает замок чтобы никто не зашел и, позорно для себя, едва ли не виснет на полковнике, — я надеюсь, что полковник покажет, что означает его желание быть со мной?, — щурится игриво, подначивает, а внутри боится того, что все это — лишь сон, что полковник сейчас просто поиграется и уйдет. эдвард боится — у роя столько интрижек было, куда ему, подростку, который ни в чем не смыслит? ни в поцелуях, ни, тем более, в сексе? он ведь даже не интересовался никогда этим — все, о чем думал эдвард — алхимия и как вернуть брата; сейчас же все, о чем думает эдвард — рой мустанг.

эдварду бы сбежать — от себя, от чувств, от всего, что его переполняет. ему бы сбежать, не думать, не желать быть любимым и любить. ему бы сбежать — вбить себе в голову, что все, чего он заслуживает — боль; все, о чем он должен думать — как повернуть время вспять, как перегнать себя, как постараться быть гораздо быстрее кимбли, как быть гораздо быстрее себя, как не дать отцу совершить свой план. ему бы так много сделать, ему бы о стольком подумать, но все, что он может — задержать дыхание и нырнуть так глубоко, как только получается.

рой обжигает, как настоящий огонь. рой все границы смывает, заставляет эдварда задыхаться и думать о том, что вот оно — человеческое счастье, человеческие чувства, человеческая жизнь. вот оно — попытка быть свободным в чужих руках, попытка не чувствовать удушающей вины лишь за то, что когда-то совершил. попытка не чувствовать вину за то, что сейчас на себе концентрируешься — альфонсу это не понравилось, он бы, как маленький ребенок, снова бы обвинил во всем эдварда, заставил бы его чувствовать себя животным загнанным в клетку, заставил бы эдварда извиняться и не дал бы шанса к отступлению.

но эдвард сейчас не с альфонсом, а с роем. эдвард позволяет сталь раскалить, а вместе с тем и сердце собственное — оно у него горячее, если смахнуть с него лед вековой. его сердце — бьется остро под ребрами, набатом что-то выстукивает, скачки устраивает, и эдвард не может прекратить это. любовь и желание похожи на пытку — ту самую, где эдвард заранее проиграл. он, правда, старается выйти победителем, но все это заранее обречено на провал, и он сдается, вывешивает белый флаг, а рой

а рой стягивает его плащ, стягивает собственный мундир, в стену вжимается и эдвард выдыхает хрипло. рой — настойчивый, мальчишка едва ли поспевает за ним, посмеивается, когда по чужой спине холодной металлической рукой скользит, — не торопись ты так, — и ему хочется сказать, что у них в запасе еще вся жизнь, но так и не говорит.

дверь кабинета тихо щелкает замком, который эд поворачивает и отталкивает от себя роя. этого не хочется, но нужно — в майке, растрепанный, потерянный. эдвард никогда ( ни-ког-да ) не испытывал даже толики того, что сейчас притаилось где-то внутри и ждет своего часа. но эдвард, который едва ли знал о близости, потому что ему было это не нужно, роя за собой тянет, в глаза смотрит, улыбается уголками и смущение скрыть старается.

у них в росте разница и эдварду кажется это почти забавным — над ним всегда смеялись, никогда не принимали всерьез из-за этого, но вот рой сейчас не смеется, не шутит. рой сейчас — такая же напряженная струна, как и он. они похожи, они — отклик друг друга в чужих телах; легкий толчок заставляет мустанга опустить на диван, пока эдвард ( в чертовски узких брюках ) стягивает с себя ботинки и оказывается на чужих бедрах. и вот уже он зарывается в чужие волосы на затылке, вот уже он дергает их слегка, чтобы мужчина запрокинул голову, и целует жадно-жадно, словно его губы это единственное, что поможет выжить. и эдвард знает — их обоих ждет еще чреда неудач и потерь, и что трахаться перед годовщиной смерти хьюза такая себе идея, но ему — все равно.

— и кто же мне нужен, полковник? или, как вы сказали, что?, — дразнится, задницей проезжается по его паху, выдыхает шумно. рой возбужден не меньше, чем сам элрик, и у последнего от осознания этого клинит что-то внутри. собственная внутренняя броня распадается на атомы.