усаги хочется сбежать — так далеко, что ужас в собственные кости впивается, ядом проедает их, заставляет ее зажмуриться как можно сильнее. усаги хочется сбежать — она по ночам видит кошмары, видит тело мамору, видит как покидают ее все — и девочки, и сейа, и остальные. она в кошмарах остается совершенно одной, разрушенной, разбитой.

хрустальный токио будущего бьется на осколки и они врезаются в ладони, которыми она собирает осколки. кровь по рукам бежит, заливает абсолютно все и усаги хочется — не чувствовать, не знать, не обращать внимание; ее губы мертвые, холодные целуют и руки обнимают — далекие, никогда не любимые. усаги хочет чтобы ее любили — чтобы о ней заботились, чтобы она могла быть за кем-то, а не вечно прятать всех за собой, но

девочки никогда не посмотрят на нее иначе, как на ту, кто всегда должен держать спину прямо и кто всегда должен поднимать голову вверх. лунная призма дает ей сил сражаться со злом, но не дает сил на сражение с собственными демонами — она мечтает совершенно не о мамору, она не хочет видеть его рядом, в ее сердце совсем другой человек и она закрывает глаза, сворачивается на кровати в чертов клубочек и только луна смотрит на нее так, словно все понимает.

— сейа, — она шепчет лишь уголками губ это, когда видит его на другой стороне улицы. она научена — не бежать, не звать, не стараться притянуть к себе как можно ближе. усаги — глупая девочка, которая никак не могла разобраться с собой, а когда смогла — стало поздно. мама никогда не говорила, что так больно будет от любви, что так будет тяжело тогда, когда ты останешься одной.

но усаги снова и снова опаздывает на первый урок, смеется звонко, а потом, вечером, плачет так долго и тяжело, что остается только хрип и крик ( он никогда не вырывается из ее глотки, как бы она не хотела ); сейе все равно — он не смотрит, не поворачивает голову, не пытается заговорить. сейа смог переступить и пойти дальше, а она — нет. осталась именно там, где и была.

у коу сережки полумесяцы, у коу голос такой, что можно просто тут же откинуться от любви, а еще у него много фанаток — снова, потому что легенда позволяет не задавать никому вопросов. и усаги, правда, очень хочется чтобы сердце не билось так больно, но она не может. у нее на шее — борозда от веревки, на которой она себя саму с собственной любовью повесить бы хотела, но не смогла. у нее на запястьях — стигматами собственные слезы и сбитые ладони от очередного падения, а сейа...

а сейа остается шепотом далеких звезд, он остается лишь тем, кого она потеряла без права на возвращение ( или все же с? ).

у усаги сердце — большое, но все оно занято совершенно другим человеком.

— ты можешь выйти? мне надо поговорить, — она пишет ему сообщение чуть дрожащими пальцами, стоя под чертовым дождем около его дома. на утро она, наверное, определенно заболеет, но усаги больше так не может — дрожь пробирает тело и сковывает его страхом, потому что это все — слишком.

усаги сейчас — переполненная бочка, бомба замедленного действия, и когда она видит знакомый силуэт там, под козырьком, сил хватает сделать только пару шагов и замереть перед лесенкой.

— сейа, — она дергает уголками губ и опускает голубые глаза куда-то вниз, потому что она не знает, что собирается сказать. кажется, что все слова — слишком лишние, слишком поверхностные, но усаги говорит, — прости меня за все, — и слезы смешиваются с холодным дождем.

усаги кажется, что так много надо высказать, но она не может. не получается. и потому она просто поджимает губы

— мамору... я не люблю его, — и это оказывается тихо-тихо, словно она сама боится этих слов. словно за них может ее током ударить или же свалится что-то, но она слишком давно решила именно это. она больше не любит его, никогда не любила, потому что коу — единственный кто смотрел на нее настоящую.

сейа говорит холодно и этот дождь, который сейчас заставляет усаги буквально дрожать, становится слишком теплым. она не чувствует ничего — ни жалости, ни раздражения, лишь полную пустоту. ей кажется, что собственное сердце давно разбилось, больше не дрожит даже, не пытается. оно лишь кровью истекает где-то там, под ребрами, да скорбит о том, чего никогда не случится ( не могло случиться )

она не уверена в том, стоит ли стоять здесь, стоит ли ждать хоть какого-то помилования, словно она — преступник, что приговорен к смерти. и она хочет, действительно хочет услышать хоть что-то, но она чувствует лишь боль, лишь холод чужих слов и то как по щекам течет что-то соленое, как море. казалось бы — все так просто: ты сама сделала выбор, ты сама побоялась чего-то другого, побоялась того, что на тебя возложили, а теперь приходится платить. но плата — слишком большая, она не входит в то, что ты можешь заплатить.

слова сдавливают глотку и хотелось бы сказать так много — и про хрустальный токио, и про страхи, и про то, что было между ней и мамору. так хотелось объяснить — оно все не то, чувства к такседо маску совершенно не такие, как к воителю с полумесяцами в ушах. они — пережиток прошлого, идеалистическое понимание того, что должно быть, освнованное на примере собственно настоящей матери, что приходит во снах.

а чувства к коу — совсем иное. они сформированные, выстраданные непониманием всех, выстраданные собственными слезами в подушку. и в глазах голубых сдохло море, пересохли океаны и усаги больше не может бороться. ни за себя, ни за землю, ни за что — двигается на автопилоте, который кто-то когда-то вбил, постоянно поднимает жезл с луной и думает о том, что все это однажды прекратиться — в момент ли когда ее достанет чужой клинок, в момент ли, когда она разобьется, но

все заканчивается быстрее.

— уверена, — собственный голос должен быть уверенным, как всегда стоит ей попросить силу у луны, но он дрожит — собственные зубы друг на друга не попадают, а от ногтей на нежных ладонях полумесяцы вот-вот закровят. сейю хочется попросить не делать так больно, не говорить эти слова, но она не может — сама же плакала на его плече по смерти мамору, а потом ушла к нему. сама же побоялась всего, побоялась что не будет чибиусы, что не будет будущего, а сейчас... а сейчас, когда стоит здесь, когда говорит все это, когда уже все решено, даже сказать ничего не получается.

— я хотела извиниться, — выходит на судорожно вдохе. усаги кажется, что еще немного и у нее подкосятся ноги, что воздуха не хватает и она сейчас просто задохнется; но время идет, сейа все такой же холодный, как звезды что смотрят на нее по ночам сквозь шторы, и она не знает, что делать. усаги — потерянная лодка в океане, которая хоть и подает сигнал спасите наши души, но остается неуслышанной.

— я боялась, что не будет будущего, что не будет чибиусы, тебя, девочек, что не будет токио, что.. — она задыхается, колени все же подгибаются и она чуть ли не падает, голову не поднимает, дрожит от холода, а каждый нож попадает ровно в цель, проворачивается, кровит сильнее обычного, — ты можешь сколько угодно плеваться ядом и делать мне больно, это все не важно, я просто хотела попросить прощение за то, что так поздно поборола страх, — и всхлипывает. громко, отчаянно, вот только дождь все это заглушает.

и они почти комично выглядят — сейа, который стоит совершенно сухой там, под козырьком, и усаги, что стоит сейчас до нитки промокшая без какого-либо шанса на то, что все снова будет как прежде, что на ее чувства ответят, что...

что все будет хорошо.

вот только хорошо не будет и она в этом уверена.

усаги бы перед сейей упасть и разбиться, усаги бы перестать себя винить во всем, но не может — вина острыми камнями режет кожу тонкую, кровит ядом, сочится из всех щелей и ей так хочется не ощущать этот огонь агонии, но она не может. усаги пыталась — и ночами, когда сотни раз откладывала телефон, и когда проходила мимо, смеясь громко и на грани отчаянии; усаги знает — каждая звезда однажды потухнет и она — тоже. она ведь не воин, она просто девочка, чьи карты так спутали и сделали вот такой.

усаги должна быть сильной для всех — для мамору ( который не любит ее за слабость ), для девочек ( которые не собираются смотреть на ее сгорбленную спину ), для королевы ( потому что она дала себе второй шанс в виде девочки с волосами цвета пшеницы ); усаги должна быть сильной, но она не хочет — сейчас все, что ей хочется, так это прижаться к сейе и просто уткнуться в чужое плечо, позволить себе схватиться за чужую спину, но он стоит там, под козырьком, и кажется таким далеким, что она выдыхает

— я сейчас уйду, правда уйду, только дай..., — она не договаривает. молчание затягивается, взгляд на старлайта она не поднимает, потому что стыдно до ужаса. хочется, конечно, посмотреть на него, хочется запомнить, но она не может. все, что у нее получается — вдохнуть тяжело, поджать губы и ощутить, как под ногами уходит земля.

если бы королева хоть раз задумалась о том, что есть любовь не только между ней и эндимионом, было бы все иначе? усаги не хочет, отказывается, потому что для нее нет больше мамору и чувства к нему кажутся плохой шуткой — он ведь, если действительно правильно смотреть на все, всегда лишь издевался, посмеивался, использовать кнут и пряник, вот только кнут бил до рассеченной кожи и до сломанных костей. и ей, правда, хотелось бы все иначе. хотелось бы, чтобы он не смотрел на нее так жестоко, но

сейа для усаги не пластырь, который можно наклеить и все будет в порядке, сейа для нее не перевязка, сейа для нее — то, что хочется рядом иметь, кого хочется видеть рядом с собой, на чьи чувства хочется ответить и с головой в этот омут, да чтобы не всплыть. сейа для нее — улыбка не сползающая, прозвища слишком уж милые, которые только заставляют смущаться. сейа для нее — якорь, пристань, то, ради чего хочется сражаться.

но сейчас они так далеки, что кажется — шаг сделать невозможно. а дождь холодный, пробирает ее до костей, волосы все уже мокрые, как и одежда, а по ладоням течет кровь багряная — доказательство того, что она все еще жива ( но не внутри ); усаги ломается громко, усаги рассыпается на миллионы крошечных кусочков и покачивает головой, когда голос внутри шепчет — ты же так бежала от этого, так почему теперь ты приползла сюда? — а усаги и ответить-то не может.

сейа сделал свой выбор, вычеркнул ее и пора бы принять это, понять это, уйти. но ноги врастают в асфальт и она не может сдвинуться, пока не чувствует нечто совсем иное.

сейа обнимает ее, шечетт иди ко мне и усаги всем существом к нему тянется. смеется

— я вся мокрая, не стоит, — но осекается. кажется, старлайту совершенно все равно — еще немного и они оба будут мокрые, но усаги все равно прижимается, так отчаянно, не замечая даже как щиплет ладони, когда пальцами в чужую одежду — до боли в костяшках, до хруста, пачкая сейю кровью своей.

— прости меня, прости меня, — усаги повторяет раз за разом, утыкается в чужое плечо, плачет — плечи вздрагивают каждый раз, когда она втягивает воздух разряженный и ей кажется, что она и правда задыхается — кажется, люди называют это панической атакой, страхом, который возрастает до инстинкта лишь бы выжить, и усаги боится

боится, что это лишь сон и стоит ей моргнуть — и сейи больше не будет рядом

( кровь все еще стекает по ладоням, запястьям, пачкает одежду старлайта, но усаги лишь крепче к нему жмется )
_{маленькая дурочка}

мама всегда говорила — набивать ошибки это нормально, говорила — жизнь никогда не будет к тебе благосклонной и все придется выбивать у нее кулаками, зубами, рвать плоть чужую и глотать кровью свою-чужую, лишь бы выплыть, лишь бы заработать хоть что-то, лишь бы быть там, у пьедестала. но усаги не знает одного — что нужно делать, чтобы на пьедестале чужого сердца оказаться? усаги не знает, как это — быть единственной, укрываться в чужих объятиях от всего

( не знала, но теперь все иначе )

сейа обнимает, прижимает, руками скользит там, где никто и никогда — она льнет к нему ближе, плачет навзрыд, плечи дрожат и боль от царапин на ладонях уходят на второй план, потому что какая разница от чего больно, если это отрезвляет? какая разница — отчего больно, если за этим приходит успокоение — коу рядом, он не захлопнул дверь, он не оставил ее ( мог ведь, и был бы прав )

— я больше не буду сомневаться, я больше не позволю тебе думать, что я выберу другого, — она в плечо его хнычет, плачет, маленькая разбитая девочка. и она обещает ему, и себе, и всем — сейа будет рядом, сейю она не отпустит и гори огнем хрустальный токио и серенити, которая спит беспробудным сном. у них будет все — и другой токио, и чибиуса будет, все будет.

про эдимиона она даже не вспоминает, потому что он стирается, больше не существует, растворяется какой-то дымкой и она втягивает воздух судорожно, качает головой едва заметно.

— я больше не отпущу, не уйду, — она шепчет это на грани со свистом, смотрит куда-то совершенно мимо, но пытается сфокусироваться. ей нужно — держать контакт, не уходить, не позволять панике себя захлестнуть, но к горлу подкатывает удушающую тошнота и усаги хмурится, качает головой ( не стоит, пожалуйста, я не хочу ) и борется со страхом. пальцами сильнее в чужие плечи, пока голос чужой слышит — он маяком где-то светит, взгляд фокусируется, лицо становится снова живым, с розовинкой

усаги чихает громко и в этот момент мир схлопывается — перегорают и загораются снова лампочки, время начинает идти быстрее, паника отступает; усаги чихает и посмеивается, нос слегка свой морщит, потому что холодно и потому что слишком мокро. она не привыкла, а колени все еще подрагивают — они стоят под навесом и там, позади, бушует стихия, но ей — все равно.

— можно я... можно я сегодня не буду уходить?, — в спину, когда коу разворачивается и тянет за собой; взгляд цепляется за чужие лопатки, за переплетенные в замок пальцы — не отпускать, давая обещание и себе, и ему; волосы у сейи мокрые, с них капает вода и на них смотрят, кажется, те кто случайно оказываются в коридорах — думают, наверное, что они просто попали под дождь, но усаги знает — они оба пережили трагедии, они оба давно устали бороться и сейчас пытаются найти покой.

и находят — друг в друге.

— спасибо, — снова шмыгает носом, переступает порог чужой квартиры, но смотрит только на сейю — ей все равно на кровать, на письма, на кухню — на все. сейа — главное, что здесь. и его сережки ( такие же, как у усаги ) заставляют едва заметно улыбнуться.

— надо в душ... — она говорит сама с собой, ловит чужой взгляд и пытается храбриться — правда. тянет его за собой, скидывая на пороге мокрые туфли и пытаясь потом не упасть из-за мокрых ног по полу; усаги не знает, что делает — но знает, что делает все правильно, когда они оказываются в ванной, когда она оглядывается и поджимает губы ( смущенно )

— надо под горячую воду и снять все мокрое, — она не спрашивает есть ли у него одежда сменная, можно ли воспользоваться — она не хочет, чтобы коу заболел. а на себя уже не так и важно — улыбается, слегка качает головой и все же стягивает его рубашку мокрую и замирает, так и не решаясь щелкнуть чужим ремнем

— я не извращенка, не смотри на меня так, — смущенно, едва слышно, пока краснеет до кончиков ушей.

в закрытом помещении, где только они вдвоем, усаги вдруг и правда теряется. коу стягивает ее рубашку и она поджимает немного губы — мурашки проходятся по всему ее телу и она пекредергивает плечами. рядом с сейей невозможно оставаться в трезвом рассудке, и усаги это знает. каждый раз, когда он смотрит на нее — у нее почва из под ног уходит и хочется просто рассыпаться. а еще внизу живота сводит, но не болью. и это немногол странно, так непривычно.

говорят, что когда ты влюблен, то ты ощущает бабочек. но усаги их не чувствует — вместо этого желание острое никогда не оставлять сейю, никогда не уходить, быть рядом и направить все силы на то, чтобы у них все сложилось. направить на то, чтобы научиться говорить через рот, слышать друг друга и не бросать. и усаги правда этого хочется — так сильно, что она не может не улыбнуться.

— так, это словно я самое ценное, что у тебя есть, — и словно ты желаешь меня больше всего на свете; повисает неловкая тишина, прежде чем усаги видит — сейа сам снимает штаны, остается в боксерах и ей бы отвернуться, не смотреть, но взгляд отвести не получается. и мысли о том, сколько же было у сейи девушек совсем не касаются ее сознания. усаги понимает одно — они все были до этого, сейчас все иначе. сейчас у сейи есть усаги, а у нее есть ее старлайт. и от этого в груди сердце спотыкается, прежде чем начать свой быстрый бег.

— нет, не нужно ждать снаружи, побудь со мной, — она юбку так собственную не сняла, но успевает застежку лифа расстегнуть, скинуть его и прижаться к воителю так плотно, что кожа мурашками покрывается. усаги нужно еще и еще, и она становится такой жадной до чужого ощущения рядом, что это кажется, практически, невозможным.

поцелуй на губах оседает, покалывает их и усаги хочется, очень хочется его никогда не прекращать. сейа целует ее совсем не так, как целовал мамору — там был лишь холод и расчетливость, там была слепая уверенность в том, что усаги та, кем не является, что она исправится, что она будет всегда рядом; сейа же целует ее так, словно для него нет ничего более ценного, чем усаги. и от этого живот скручивает томительным узлом.

и она сама отвечает на поцелуй, прикусывает слегка чужую губу, пальцами за чужую шею хватается, обнимает, не отстраняется, — давай примем душ вдвоем, — звучит где-то между, когда воздуха почти не хватает и нужно отстраниться ровно настолько, чтобы иметь возможность отдышаться.

полшага назад, не размыкая чужих прикосновений и вот они оказываются под душем. ее юбка — все еще на ней, но такая мокрая, что с нее течет в три ручья. и сама усаги сейчас растрепанная, с мокрыми волосами, но горящим сердцем и глазами. она на угад включает переключатель в душе, она на угад настраивает теплую воду и вздрагивает от новой толпы мурашек — она даже не думала о том, что настолько замерзла. усаги даже не думает о возможности заболеть, не думает о возможности того, что ей когда-нибудь придется уйти, она даже не смотрит на то, что мобильник где-то там мигает пару раз и затихает, потому что все, что она выдыхает в чужие ( родные ) губы

— я не хочу уходить, ни сейчас, ни когда-либо

и это самое честное, самое искреннее, что она когда-нибудь и кому-нибудь говорила. просто усаги, которая вжимается в стену душевой, которая прижимает к себе сейю — утонула без возможности всплыть. да ей и не хочется, если честно.

сейа о ней заботится —  это непреложная истина, которая вдруг возникает в сознании так резко, что под дых бьет нокаутом и усаги вдохнуть не может. она привыкла, что обычно роль того, кто заботится и кто обо всем волнуется — ее, и отдавать ее кому-то — странно до дрожи в коленях, но с сейей это происходит так естественно, что она даже не задумывается.

рядом с коу нет места тревогам, нет места даже мыслям о том, что все испортится, что все пойдет не так, как хотелось бы. рядом с коу хочется быть постоянно — и в моменты радости, и в моменты тревоги. рядом с сейей хочется построить новый токио, новую жизнь, рядом с ним дышать хочется — но усаги задыхается под его поцелуями, не успевает за ним, губы кусает и к нему поддается ближе, старается себя отдать до самых кончиков, до всего что только может. сейе отдать весь мир хочется — к ногам бросить, позволить ему сломать все преграды и выстроить новые столько, сколько ему потребуется, но

— не уходи, никогда, иначе не прощу, — полу-шутка, полу-правда. усаги боится, что это все будет сном, что ее звездный защитник просто возьмет и испариться, стоит зазвенеть будильнику на телефона. она даже не думает — жив ли он там вообще? есть ли тут, в квартире, еще кто-то помимо них? ведь сейа не жил в одиночестве, он жил с другими защитниками и усаги это знает. но сейчас, здесь, в этой кабинке ей все равно. вода затапливает легкие, попадает в нос и усаги отфыркивается едва слышно, посмеивается, по спине чужой ( широкой удивительно ) скользит и цепляется. за пряди мокрые не тянет, не дергает — бережет.

— я, — она замирает, не понимая что должна сказать и как. снова себя чувствует лишь ребенком — кажется, что вокруг все знают как ей лучше и как нужно, но никогда никто не спрашивал о том, а чего же хочет она. но вот сейа, ее звездный воитель, вдруг спрашивает и она теряется. смотрит в глаза, смаргивает воду с ресниц и посмеивается.

боже, ну какая же она глупая. когда же она перестанет так сильно проебываться? она не знает, да и не очень-то хочет. просто

— все в порядке, сейа, просто не думай об этом, — и ее белье, оставшееся на ней, давно уже мокрое и ничего не скрывает, а потому она стягивает его, откидывает куда-то туда же, куда кидала и юбку, смотрит в чужие глаза и привстает на носочки, чтобы снова дотянуться до губ. кто бы мог подумать — ее первый раз будет в душе, а не как в кино, когда вы оказываетесь на огромной кровати с тонной прелюдий и играет музыка. но усаги и рада — она в глазах чужих людей итак состоит из одних лишь клише, и выбиться из этого круга — то, что нужно.

поцелуи коу жадные, она не отстает от него ни на мгновение — заражается, старается угнаться за ним, за губы кусает едва слышно и стонет, когда ощущает, как кожа наливается красным. кажется, что если сейа сожмет ее чуть сильнее, отпечатки останутся. но усаги понимает слишком четко — она не дала прямого ответа и коу все еще ждет. и именно потому усаги его руку подхватывает, укладывает себе на низ живота — так, чтобы пальцы касались лобка и еще немного — и можно было бы вниз спуститься; смотрит, целует, выдыхает шумно — я хочу этого, — и собственную ладонь на чужой пах укладывает, сквозь белье гладит неумело, едва заметно.

кончики ушей усаги вспыхивают румянцем — она ни с кем и никогда не была так близка, а теперь она испытывает настолько огромное счастье, что ей даже немного страшно.

усаги цепляется за него — в поцелуях, пальцами, желая чтобы сэйа больше не уходил. ей страшно — сердце больше не может биться без него, сердце больше уже не представляет себя без звездного воителя, который так крохоборно забрал все, заменил собой воздух, заслонил собой все и заставляет двигаться вперед. усаги думает — если бы не было сэйи, она бы так и не смогла уйти от мамору, она так бы и не смогла разобраться в себе, не смогла себе признаться в том, что он — не то, что ей нужно.

мамору для нее был чертовым камнем преткновения — он становился тем, кто пытался в клетку ее посадить, что собирался ее тренировать, как собачонку — до чертового рефлекса, что вызывает привыкание. он собирался с ней творить пророчество, но усаги это не нужно — не нужен мир, где нет сэйи, который так ласково, так неловко и нежно обнимает ее сейчас, который смотрит на нее не с пошлым желанием, а так, словно она — лучшее, что у него было, есть и будет.

усаги привыкла жертвовать собой — для всех, для всего мира, для каждого. но кто пожертвует собой ради нее? никто. она к этому привыкает, она знает это, но усаги не собирается думать о том, что сейчас может что-то произойти — ей кажется, что даже если упадет чертова луна, если разобьется мир, если выползут все твари, о которых они могут только думать — она не сможет оторваться от чужих губ, которые целует; не сможет не прижиматься к тему, которое она могла только представлять себе, когда томное желание охватывало ее и когда пальцами она касалась себя между ног.

усаги — ребенок. травмированный, покинутый всеми, с необъятной виной и ответственностью на хрупких плечах, но именно сейчас, рядом со звездным защитником она ощущает себя слабой. она ощущает себя девчонкой, которая влюбилась так сильно, что становится страшно; но сэйа целует, не уходит, а она вжимается слегка в стену позади собой и вода теперь скатывается с ее волос, в ее ресницах путается, и она бы запечатлела этот момент, лишь бы он никогда не прекращался.

— сэйа, — она зовет его стоном-всхлипом, когда пальцы касаются груди, вызывая стаю мурашек; от касания к животу она прогибается едва заметно и зажмуривается. она не пытается его остановить, не пытается прервать чужое касание, не пытается даже хоть как-то себя избавить от этого, лишь облизывает губы.

— это... я... — она пытается подобрать хоть какие-то слова для того, чтобы объяснить простое — у нее сэйа первый, у нее никого не было, но когда он касается между ног — слова вдруг исчезают, заменяются на тихое ой и пальцами она, словно бы стараясь повторить чужое движение, по животу скользит ниже. там, ниже, она натыкается на жар — пальцами она касается несмело головки, смыкает их вокруг ствола и прикусывает собственную губу. они в душе, вода забирается в чертов рот и она ее сглатывает, но не чувствует как насыщается, лишь как горло становится все более сухим, как его дерет; усаги движение рукой начинает и в слова обличает все свои мысли

— у меня никого не было... я, наверное, такая глупая, да?, — она не хочет думать о том, что у сэйи были девушки, что он спал с ними здесь, в этой квартире. она ведь слышала слухи, она ведь слушала каждый из них, а теперь... но новый стон выбивает собственный страх, оставляя его едва заметной дрожащей струной.