Сорокопуты кружили у самой воды, чудом не задевая чернильную рябь. Нижний уровень, громоздившийся прямо на настилах, вечно сырел и прел; доски охали под шагами, проминаясь, будто ковер, и на глаза то и дело попадались заплаты серого дерева посветлее — там, где только недавно пришлось чинить очередной прогнивший провал.
Несмотря на крепкий грибной дух вперемешку со стойким холодным запахом застоявшийся топи, нижний уровень выгодно отличался от сотен других трущоб света: хотя у городской бедноты не хватило бы и на ночь в сухости галерей Верхнего Мерендама, с вопросами уюта горожане справлялись по-своему. Настилы окутывали облака сизой, тающей напросвет марли, защищающие тонкокожий сброд от едких жал мошкары; свечи встречались только изредка — жирный чад угрожал пожаром, несмотря на влажность, однако огней хватало: здесь и там по лавкам, по столешницам, по краям пирсов мерцали дутые шары из масляной бумаги. Меньшая их часть, со снопами чародейских искр внутри, горела ярко и ровно; чуть чаще попадались нервные отсветы болотных огоньков, а те, что блекло переливались стайками плененных светлячков, встречались и вовсе на каждом шагу.
Теплый приглушенный свет и негромкий гомон голосов, однако, не мог справиться с тревогой, звенящей в воздухе острым комариным писком: можно не замечать вечность, а потом обратить внимание и больше уже не суметь отвлечься.

— А я говорю, все это происки хорхасского отребья, — поджарый полуорк с лицом отпетого бандита хлопнул по столу ладонью.  — Мне еще батя рассказывал, что сраные цикады жрут собак, что твою баранину. И наш Грыз аккурат пропал, как вся эта дьявольщина началась. А Грыз тебе не абы какой пес, он свое место знает!

— Вот ради твоего пса вся кринская армия и поперлась через Ясный Океан в Одеранские дебри, — хмыкнул его собеседник: почти что человек, на дальнее драконорожденное происхождение которого указывали только бурые роговые пятна, сыпью покрывающие лицо и ладони. — Да брехня это все, конечно. Я скажу — завелась безликая тварь, так что и не могут понять, кто по топям ходит. То троллем прикинется, то болотным пауком, то еще какой дрянью, а по правде — ни то ни другое. Кто знает, может, ты вообще сам из этих, а?

— Ну конечно, а безликая тварь тебе не брехня. Не стыдно в такие россказни-то верить? — огрызнулся полуорк. Видно было, что городские легенды изрядно действуют ему на нервы: в ответ на беззлобную шутку о безликих весь его запал потух, как задутая свеча, а буро-желтые глаза забегали по гуляющей толпе, всячески избегая взглядом узкого прохода мимо мостков и рядов обшарпанных лодок, там, где вдали виднелась сизая хмарь джунглей. — Дети выдумывают от скуки, а ты повторяешь.

— Глянь, глянь, как распереживался, — расхохотался Лиен Дак. — Никак я тебя подловил? Притворяешься Ноксонгом, а сам только и ждёшь, как бы затащить меня в чащу и полакомиться свежей селезенкой.

Ноксонг тихо рыкнул — не злобно, без ярости, обещающей грядущий мордобой, но как предупреждение: охолони, дружище. Лиен Дак обезоруживающе поднял ладони: понял, не дурак. Затянулся огарком своей кривой папиросы — больше лишайника, чем табака, уронил задумчиво:

— А все же интересно, когда Мерендам откроют. Тавернщики-то пока только рады, оно и понятно — столько навара, да надолго ли хватит золота у проезжих… моя старушка как раз вчера говорила — еще недели две, и даже гостевые дома взвоют.

— Как взвоют, так и откроют, — отмахнулся Ноксонг. — только болтать горазды, как всегда. Начнут без денег задыхаться, и сразу передумают и про «экстренную ситуацию, требующую содействия всех резидентов Мерендама», и про «необходимость проявить выдержку в условиях дозорного оцепления»… погоди, старушка твоя — в смысле жена? Это Бийяли так сказала?

— Угу, — кивнул Лиен Дак и швырнул остатки папиросы в воду, туда, откуда позже ее с бранью выудят сетями городские чистильщики. Заметил посеревшее лицо Ноксонга только тогда, когда пауза затянулась неуютно, внатреск. — Ну чего еще?

— Так это же Бийяли моя дочка два с половиной месяца тому назад погребальный покров ткала, — проговорил Ноксонг, медленно, осторожно, как пятятся спиной от дикого зверя. — После того, как она ногу о ржавый штырь распорола, ну, и…

Пауза наконец хрустнула и надорвалась.

— Упс, — сказал Лиен Дак. — Накладочка вышла. Огооо, смотри, кто идет!

Само по себе восклицание, может, и не отвлекло бы оцепеневшего Ноксонга — но оглушительно грохнувшая дверь забегаловки заставила обернуться всех, кто вышел подышать воздухом на мостки, и голова Ноксонга дернулась туда же.
За дверью было пусто: из глубины полутемного помещения, ближе к стойке с пустыми пивными кружками, выглядывали обескураженные постояльцы, но в проеме не было никого.
Не было никого и за шатким столиком на веранде напротив Ноксонга.

***

Лиен Дак на бегу испытующе поворочал потянутым плечом: стремительно ретироваться ему было не впервой (и, надо отметить, сумрачные переходы, мосты, лестницы и закоулки Мерендама подходили для этого как нельзя лучше), однако отсутствие вывихов в процессе оставалось для него крайне желательной опцией. В этот раз, кажется, обошлось: сухожилие тихо застонало от боли, но это — так, слишком резкий жест, мимолетный спазм, можно и не разбазаривать жалкие остатки целительских зелий.
Все так же на бегу, Лиен Дак вскинул руки неожиданно легким жестом и обтер лицо — как от излишков воды после умывания. Бурые роговые пластинки осыпались шелухой и растворились в воздухе; человеческое тело вытянулось, потяжелело, перекатило шаром внутри центр тяжести, замедлилось и остепенилось. Моль, теперь грузная голиафка, размяла шею, качнув переплетением седых не по возрасту кос, хрюкнула себе под нос — и следом, не сдержавшись, расхохоталась, согнувшись и оперевшись ладонями в колени.

— Накладочка, скажешь тоже, — наконец пробормотала она себе под нос, утирая выступившие слезы. Привычка говорить с собой вслух, в сущности, гарантировала наличие интересного собеседника даже посреди пустыни.

Тяжелый серый кафтан упал на доски; Моль уселась, скрестив ноги, и принялась за привычную нудную работу: перешнуровать проймы рукавов, перебрать завязки, уложив лишний массив ткани плашмя внутрь подкладки, навесить на получившуюся куртку объемистый капюшон, до того притворявшийся бедренной сумкой — а начинявшие его до того слои запасных юбок скатать в ролики и прикрепить к самому широкому поясу сбоку. Тесные теперь штаны избавились от еще двух шнуровок, вдоль обеих ног, и Моль, наконец удовлетворенная получившимся нарядом, помотала ногами по очереди, расправляя шаровары. В лачугу Лиен Дака ей больше соваться не светило — и этого было немного жаль, потому что лачуга пустовала: столяр отправился навестить сестру ровно за день до того, как Мерендам закрыли. Моль, наткнувшаяся в доме на кучу женского тряпья, подумала было, что жена уехала с ним, а вон оно как, оказывается.

Третье пристанище за неделю, и это в городе, кишащим легендами про… ну, допустим, немножко вправду про нее. Если уж кого-то и отправлять в безликие твари, то Моль присваивала этот титул с небрежной элегантностью, свойственной десятилетиям опыта. Такими темпами в какой-то момент ей придется попытаться заселиться на постоялый двор — что, с другой стороны, приведет к ненужным вопросам. В Мерендаме не было новых приезжих с самого начала оцепления.

В задумчивости Моль сунула пудовые кулаки в жалобно крякнувшие карманы — и, наткнувшись на бумажный шорох, нахмурилась и выудила бумажку. Зачем именно она ухватила тогда листовку, Моль точно не помнила — кажется, в тот конкретный момент этот жест удачно вплелся в поведение маски. Сейчас же эта мысль казалась не настолько ужасной; как и любая другая мысль, приводившая в конце концов к наличию у Моли какой-никакой провизии, а главное — какой-никакой постели.
Волонтерские бараки звучали не то чтобы привлекательно, но все лучше спального мешка на болотах.

До Управы Моль добралась быстро: помог крепкий, без изысков, городской плот — и то ли весло, то ли шест, позволявший протискиваться между других таких же плотов и слишком тесно расставленных свай. В это время суток можно было бы ожидать, что двери Управы попросту захлопнут перед ее носом, однако у экстренного положения оказались и свои плюсы: в многоэтажном кривоватом здании с низкими потолками кишела жизнь, в основном представленная измученными следопытами, скандальными дельцами, повторяющими «нет, вы не понимаете, но мои убытки!..» как мантру некого бога-торгаша, скрюченными в крендель дремлющими чародеями, ожидающими своего заступления в смену оцепления. Хаос приводила в порядок сухощавая деловитая дварфка с поджатыми губами в темно-синей помаде по последней подземной моде и при взбитой в высокий пучок шевелюре.

— Никаких но! Я понимаю, что у вас караван, у всех караваны. Нет, никаких исключений! Да, прекрасно, раз вы с ним знакомы, то вот пусть он вас из города и выводит, а у меня на ваше нытье совершенно нет времени. Видите очередь? Да, вот эту всю. Вот это все ваши эти караваны, и каждый с кем-то там знаком. У нас люди голодают! И нелюди. Общество социальной адаптации полувеликанов уже подало прошение на расширенные пайки в случае перераспределения ресурсов, а вы мне про караваны! Вам чего, дамочка? Да, да, вам говорю, давайте уже не телиться.

Во всем этом напоре Моль не сразу поняла, что обращаются к ней; и, смущенно кашлянув, наконец пробормотала, протягивая вперед листовку — совсем крохотную в мозолистых пальцах:

— Я… это, в добровольцы? Уула Кремень, к вашим услугам.

— Добровольцы? Патруль, что ли? Долго же вы зрели, милочка, — она смерила Моль взглядом, мученически вздохнула, сморщив лоб, как от мигрени, и наконец с видом величайшего одолжения кивнула на неприметный дверной проем в углу. — Пройдите в приемную, вами там займутся, как руки дойдут.

Руки шли еще долго. Моль еле втиснулась на лавку между недовольным и, кажется, слегка нетрезвым гномом с одной стороны и холеной табакси с надушенной шерстью — с другой. Духота тесного пространства, которое десяток лиц уже набивали битком, заставлял глаза слипаться — и чужой голос выдернул ее из полудремы рывком.

— Уула? Уула Кремень? Вас ожидают.

Отредактировано lady maria (2023-05-09 11:37:40)