[indent] — Амамия? Что насчёт него?

Горо не вздрагивает.

У Шидо что-то меняется во взгляде едва уловимо — тронутые сквозняком занавески воскресным утром, сжатые в отвращении губы. Он помнит: липкий ужас, расползающийся под рёбрами вместе с высказанным сухо разочарованием и щелчком дверного замка; побелевшие костяшки и скрип половиц в коридоре.

Горо приходится напомнить себе: он не знает. Закидывает ногу на ногу и откидывается на спинку кожаного кресла, держит его взгляд, пока не переводит его первым на белый подоконник. Он думал в детстве, что это странно: столько пространства, и всё уходит под пустые вазы из старых наборов. Сдерживает себя, чтобы не поморщиться сейчас, сцепляет пальцы замком на колене.

Поводит плечами, пробует ещё раз:

[indent] — Новые лица, — пауза, такая отвратительно душная пауза, сопровождаемая только тихим отсчётом секундной стрелки на стене. Голос не выдаёт его, он знает, но прошли годы. — Он… выделяется.

Он слышит, как Шидо давится смехом: звук глухой и тяжёлый. Подаётся вперёд, подносит к лицу руку с бокалом слишком резко. Капли виски брызгают на светлый ковёр.

[indent] — Он выделяется, — повторяет за ним эхом, выплёвывая отвращение, и Горо не нужно переспрашивать, чтобы понять, о чём он. Это знакомо тоже: привычная паника где-то внутри, задушенная собственным маниакальным убеждением — он-ничего-не-докажет-он-не-может-знать-наверняка. Подозрений всегда достаточно, но только не когда на кону собственное имя. Шидо усмехается криво, щурится из-за жёлтых стёкол очков. — Держись от него подальше.

Горо улыбается ему вежливо. Чувствует, как начинают ныть от напряжения пальцы.

[indent] — Само собой.

Само собой. Шидо отвечает ему покровительственной улыбкой — самодовольство расползается по его лицу вместо сетки шрамов, и Горо напоминает себе: месяц. Продержаться месяц, написать статью, и он может забыть об этом месте снова. В этот раз, если повезёт — до конца жизни.

Мицуру не настаивала; было бы странно сваливать это на неё — исключительно и полностью. Тебе необязательно ехать, если ты не хочешь. Наото справится тоже. Он знал тогда; знает сейчас, в целом: Широгане, как и он, всегда справляется, это даётся ей естественно, и это было бы разумно, боже, блядь, он знает, насколько это было бы разумнее, но он отсюда, даже если мысль об этом месте заставляет его хотеть выблевать внутренние органы. Широгане не поймёт, что здесь происходит — или поймёт слишком много и будет смотреть на него с жалостью.

Нет уж. Он скорее сдохнет.

Щурится, вглядываясь в неоновую вывеску Crossroads, повторяет себе настойчиво: его не было здесь несколько лет. Они вряд ли узнают его теперь, если только не будут смотреть специально — это успокаивает слабо. Слова Шидо отзываются эхом в голове, и он выдыхает шумно, дёргая на себя дверь бара с фальшивой уверенностью.

К дьяволу. Он разберётся с этим позже. Соврёт, если будет нужно — едва ли впервые.

Взгляд цепляется за него мгновенно.

Это старое и знакомое: зависть, гнездящаяся под рёбрами, непонимание, смешанное с взращенным возмущением: как он может как он может. Как у него это получается: стоять здесь невозмутимо, вести себя, будто всё совершенно естественно. Протягивать уверенно руку, оставлять номер телефона, бросать равнодушно: заглядывай, если будет время.

Горо смотрит на его руки, занятые стаканом, вглядывается слишком долго в окрашенные неоном тени на бледном лице. Вдыхает рвано, когда за ним закрывается дверь.

Напоминает себе: дело в работе. Никто, кроме Амамии, не хочет говорить с ним — Амамия не знает его, более того, и у него нет причин не доверять ему. Только в этом.

Не в чём-то на глубине глаз, что неопытный взгляд спутал бы с желанием. Любопытством смешного рода, от которого дрожь пробирает до позвоночника и сжимает лёгкие.

[indent] — Если меня узнают, — он говорит негромко, скрипит стулом у барной стойки и скользит взглядом по его шее. Музыка играет достаточно тихо, чтобы быть названной ненавязчивой, и он не смотрит в сторону старательно. Не оборачивается на мужчин, склонившихся друг над другом в углу бара, и на женщину, сжимающую пальцы на чужом колене. Заправляет выбившуюся прядь за ухо, смотрит на Амамию из-под полуприкрытых ресниц. — Ты останешься без работы. И без спокойных дней до конца своей жизни здесь, вероятно.

Он чувствует себя подростком, выскальзывающим ночью на крышу. Сае находила это смешным, спрашивала, щуря глаза: как её зовут, что ей нравится. Горо врал привычно — и тогда, и глядя ей в глаза позже, пока она собирала вещи.

Одёргивает себя, устраивает руки перед собой на стойке:

[indent] — Так как давно ты здесь?

Камошида, Камошида, Камошида — вертится на языке и почти соскальзывает, но он знает, как это работает. Я улыбаюсь тебе, ты рассказываешь мне все свои грязные мысли и почему тебя здесь ненавидят.

Должно быть просто.