счастье вечным быть не может — эдвард это знает, эдвард запоминает это еще с самого детства, когда мать угасает на глазах. эдвард знает — ничего не бывает вечного, и даже то, что они встречаются ( если так вообще можно назвать их отношения с роем ) с полковником — тоже. элрик до сих пор не понимает, что тот нашел в нем и почему решил пригреть на своей груди пса, что кусается даже сквозь намордник. и эдвард хотел бы, чтобы все было хорошо, чтобы закончилась эта безумная гонка за каким-то эфемерным счастьем, но

война подбирается слишком близко. люди не помнят прошлого и готовы похоронить настоящее утром, когда эдвард выползает из постели и отправляется в штаб. они должны прибыть туда, они должны смотреть на кингсли и кусать собственные губы, потому что каждый из них знает — алхимики идут как разменная монета, но никак не в качестве миротворцев. и ему бы хотелось никогда там не оказаться — у него своя война, у него так много дел здесь, в аместрисе, но голос чужой не дает даже шанса сбежать и сабля мелькает лишь на мгновение. но эдварду не страшно, эдварду совершенно никак, потому что завтра он окажется между жизнью и смертью, и это должно было бы пугать, но

в тот вечер он не отходит от роя, в глаза чужие заглядывает, предлагает ему совершенно самоубийственный план — круг чертит собственной кровью, целует в уголок губ и наносит круги на ладони роя, а после с истины общается — там время совершенно иначе течет, там совершенно все по-другому, но когда он возвращается, то видит роя — вспотевшего, искусавшего брусок, который эдвард заставил его закусить, и понимает одно — он сделал все правильно. он сделал так, как они хотели, а уже отданное в равноценный обмен — не так и страшно.

— я люблю тебя, — он говорит это ночью, когда обхватывает ногами чужие бедра, повторяет на каждом поцелуе, а стоит полковнику уснуть — впервые за долгое время слезы тихие, немые роняет. ему ведь даже собирать нечего — себя разве что, да и плащ этот красный, но

когда утро окрашивает небо в алый, эдвард оставляет плащ на стуле, надевает форму и идет в штаб. его ждет транспортировка на восток, его ждет новая война, только уже слишком близко подобравшаяся. а еще он не спрашивает, почему он, а не кто-то другой, не сетует и не пытается изменить, сбежать — это бесполезно. и только в поезде эдвард видит, как люди ломаются снова — он даже улыбнуться не может, лишь взгляды чужие на себе ловит и оскалы — такие же, как и раньше, только злее. ему, почти что, привычно. но мурашки по коже все равно проходятся

д о б р о                                        б е з                                        л и ц а                               з л о       
праксис   клинков   логос   войны
   б е  з                                           в и н ы                                     о р у щ а я                        с т а л ь     

взрывы становятся практически постоянной рутиной — такой же, как обработка собственных ран, редкие письма и смерть, что в глаза каждый раз смеется. они — разменная монета, последний оплот, они должны остановить эту войну, но Эдвард не может. он не понимает, как это — убивать детей, убивать матерей и отцов, он не хочет, но когда его загоняют в тупик — все происходит само собой. то, чему его учил шрам — вырывается наружу, и вот он останавливает алхимию на разложении, вот звучит громкий хлопок и здание складывается, хороня под собой всех, кто там был — а были ли там свои или чужие — уже не важно. его вытаскивают быстро, наспех чинят его броню, и утром снова повторяется.

с каждым убитым, с каждой новой кровью на руках — эдвард ломается все сильнее, глаза стекленеют и разговоры с истиной по ночам каждый раз все дольше, все глубже. эдвард боится, ему хочется сбежать, но вместо этого он стреляет в очередного человека, вспарывает чужое тело саблей найденной, взрывает. Эдвард хочет сбежать, но он не может — все внутри покрывается коркой льда и остается только один вариант на жизнь — выполнять чужие приказы, взводить курки, использовать алхимию против людей.

он весь в пыли, возвращается в палатку собственную и готов упасть на землю и забыться сном крепким, слишком уж тревожным, но чутье еще на пороге заставляет подобраться — там кто-то есть, в палатке он будет не один, и когда эдвард толкает полог, земля почти уходит из под ног

— рой?, — он не говорит "мустанг", не обращается к нему по званию, потому что здесь — уже не важно, — что ты тут делаешь? неужели бредли..., — его голос затихает, он хмурится. у него с тем гомункулом было лишь одно соглашение — не пускать роя на войну, не позволять ему воевать, а вот теперь он тут. эдвард хотел уберечь его, даже если не может уберечь себя, но сейчас все кажется напрасным; проходя в палатку эдвард даже не может найти в себе силы порадоваться, лишь стягивает с себя мундир, что прилип кровью чужой и шипит — рана в боку все еще слишком сильно болит, а сам он весь пропах порохом и разрушениями.

— я... прости, — он извиняется за тот день, когда ушел рано утром и не попрощался; извиняется за то, что не сказал куда и зачем; извиняется за все, пока смотрит в чужие глаза и опускается на стул, — я, наверное, отвратительно выгляжу, да?, — и золотые волосы, стянутые в косу тугую, испачканы в такой же крови, а на теле, если присмотреться, и следы насилия найти можно. вот только эдвард надеется, что рой об этом не узнает.

Отредактировано Edward Elric (2023-05-18 00:43:46)

эдвард больше не смотрит на людей так, как раньше — в нем веры к ним не осталось, в нем жалость больше не теплится этой чертовой ниточкой, которая всегда связывала его с человечностью. у эдварда внутри — огромная дыра зияет, мешает дышать, но как бы он не пытался ее заклеить, как бы не латал ее — она все сильнее и сильнее раскрывает собственную пасть, она все сильнее и сильнее скалит собственные зубы, цепляется пальцами костлявыми в его горло и не отпускает.

— все в порядке, ничего страшного не случилось, — говорит он в момент, когда все рушится так же, как и здание позади; лиор так близко от чертового ишвара, что каждый день они ждут нападения оттуда. ждут, что им воздастся по их грехам, что однажды ишварийцы придут и убьют их, но они не появляются. даже шрам не идет сюда, хотя его, эдвард больше чем уверен, звали. и он думает, что этот мужчина оказался гораздо более человечным, чем он.

сны больше не приходят, сны теперь —  слишком уж большая роскошь. тревога ревет почти постоянно, война проходится по каждому дому, по каждому сознанию и все, о чем может мечтать эдвард —  однажды оказаться там, дома. оказаться рядом с мустангом, упереться ему в плечо лбом, закрыть глаза и просто выдохнуть; его жизнь —  бег. сначала от смерти матери, потом за призрачной целью вернуть тело брата, а теперь —  от смерти. но уже своей.

алхимики —  цепные псы. им говорят, они делают, и эдвард ненавидит себя каждый раз, когда хлопает в ладоши, ненавидит себя каждый раз, когда торгуется с истиной за еще немного силы. она ему нужна — чтобы выжить, что бы не поехать крышей окончательно, но эдварду семнадцать и он думать о любви должен, у него гормоны должны играть, а он оттирается от чертовой крови, потому что иначе не может.

— ты зря сюда приехал, — говорить этого совсем не хочется, но он не может иначе. рой ставит под сомнение его собственное обещание бредли — выиграть любой ценой, выиграть, чего бы этого не стало; кровь не сходит, не стирается, она перед глазами застывает, она заставляет эдварда поджать губы и натянуть плащ государственный, синий, прикрывая глаза.

— мне эта форма совсем не идет, — он смеется каркающе за мгновение до того, как вдруг упирается в чужую грудь, как чувствует чужие губы на собственной щеке. и ему расплакаться хочется, колени подгибаются, под глазами каждый синяк становится более четким. сколько он не спал? он не знает, не считал, потерялся во всем этом. если уснуть — снова придут они, снова будет насилие, снова ему будут не поклоняться, как богу, а ненавидеть, как дьявола. тот, кто должен был им выиграть войну — не может больше поднимать мушкет. тот, кто должен был выиграть войну — проиграл самому себе.

— я больше не могу, рой, не могу, — он шепчет это едва слышно, с громким всхлипом, только вот нет никаких слез. эдвард и правда устал — от того, что на этой войне он себя теряет, что на этой войне он убивает, что его убивают, что через тела приходится переступать; — бредли специально затягивает войну, специально подводит меня... к тому, чтобы я стер лиор с лица земли, — у эдварда сил хватит. разрушение — не созидание, оно гораздо легче. и пусть эдвард умеет и то, и другое — он совершенно точно не хочет прибегать к казни всех. он — не господь, чтобы на лиор насылать казни господа. он — лишь подросток, который не сумел вовремя сбежать.

— как твои руки? привыкаешь?, — отстраняясь, стараясь перевести тему ( у бредли везде есть уши, эдвард это знает ), эдвард тянется к рукам мужчины и осматривает их. там теперь нет ни шрамов, ни намека на то, что они преступили еще один закон. хотя, с другой стороны, эдвард очень надеется, что рой никогда не увидит истину.

— мне все же нужно помыться, а то я тебя запачкаю, — оглядываясь, старается найти глазами ковшик. у него уже очень давно не было возможности спокойно пойти и помыться, посидеть в ванне или почувствовать себя не натянутой струной. эдвард устал, эдвард желал только этого.

ну, и еще вернуться домой. в аместрис, где он живет рядом с роем и чтобы он никогда не знал войны.

Отредактировано Edward Elric (2023-06-03 17:19:28)

эдварду кажется, что в лиоре пахнет только пожарами — они взметаются то тут, то там. в лиоре пахнет чертовым порохом, и сам он им пропах — волосы потускнели, глаза стали не такими добрыми, как раньше, да и сердце больше не болит ( практически ). эдварду кажется, что каждый раз, когда он складывает новое преобразование — что-то внутри него разрушается точно так же, как и гаснет жизнь в чужих глазах.

рой для эдварда — глоток свежего воздуха, который он никак не мог получить до этого. рой для эдварда — опора и опека, которой он так хотел, в которой он так нуждался. но каждый раз, когда он возвращается мыслями к тому, что рой теперь здесь, в лиоре, все это кажется слишком нереальным. и эдвард вину чувствует, потому что

— это хорошо, значит, все прошло действительно лучше, чем могло быть, — он кивает едва заметно, когда рой говорит про руки и шумно выдыхает. в конечном итоге, им бы сейчас говорить о чем угодно, но не о войне, но у них реальность сейчас такая, что другого не дано. все, что может быть между ними — звенящая искренность в тишине, что наполнена запахом костра.

— иногда я думаю, что если бы я знал твою алхимию, мне бы тут пришлось гораздо хуже, — и это не то, что он должен был сказать ему, но это ровно то, что он говорит. эдвард и правда думает о том, что если бы он умел в огненную алхимию,  бредли бы не пощадил его гораздо больше, чем сейчас. хотя, можно ли было сказать о том, что он — везунчик? да черта с два, потому что вся война — неблагородное дело.

— знаешь, я по ночам слышу их крики перед тем, как я разрушаю их, — он говорит это куда-то в плечо. в то мгновение, когда он едва заметно к рою прижимается, когда пальцами за чужую одежду впивается, когда давит в себе громкий всхлип. эдвард себя ненавидит и это видно, это чувствуется каждой клеточкой его тела в момент, когда он прикрывает глаза и отстраняется, — я грязный, ты запачкаешься, — а после он раздевается, позволяет увидеть все прелести войны ( и человеческого обращения ), а после вздрагивает.

обычный вопрос, который задает рой, заставляет его вскинуть голову и подумать — я не должен отвечать, это все моя вина, — но он говорит

— они ненавидят меня. они считают меня чудовищем, они... — он задыхается, когда вдруг ощущает себя жалким. рой ведь ждал его, рой ведь хранил верность, а его просто взяли и нагнули, и он даже не мог обороняться. эдвард помнит, как ему тогда связали руки, как связали ноги и грозились отправить туда, откуда не возвращаются. но эдвард ведь знает — он к истине постоянно ходит, он говорит с ней ночами, он рассказывает ей тайны и она шепчет их в ответ и именно поэтому он знает — ничто не может быть хуже, чем однажды потерять роя, потерять все, что было с ним связано.

— ты... теперь считаешь меня отвратительным?, — поцелуй колет, заставляет его поджать губы и отойти совсем слегка, чтобы с узких бедер стянуть штаны формы ( грязной от земли, крови, пороха ), а после отходит к углу со старой, едва дышащей ванной. — они боятся меня, потому что я могу то, чего не могут они. но разве... у меня был выбор?, — этот вопрос повисает между ними. этот вопрос — тот самый слом, которого эдвард так боялся всегда, но который к нему подкрался слишком быстро.

а потом элрик хлопает в ладоши, как делал это множество раз и зажмуривается — он отсчитывает ровно до того момента, пока ванна не оказывается в пригодном для мытья состоянии и практически не отличается от тех, которые стоят в домах аместриса или любого другого города. а потом он набирает ее водой — холодной, практически ледяной, и оглядывается на мустанга, потому что

— поможешь подогреть ее?

у эдварда трясутся руки и все, что он может — постараться убрать их из под чужого взгляда.