let me take your hand, i'll make it right

своих желаний нужно бояться; если тебе свойственно выигрывать у этой жизни, быть на её вершине и получать от неё подарки без особых усилий — бойся.
жизнь не спрашивает, каким именно образом вручить заслуженный приз,
через боль,
через кровь,
через кости.
через два надгробия бок о бок; дождь, бьющий в лицо, горсть земли на чёрной лакированной доске. на ней — простой католический крест, на котором распяли того, в кого сириус не верит; внутри — тело человека, вера в которого пробуждала сириуса к жизни день за днём, раз за разом.
он несёт гроб гарри один, пока хагрид в шести футах позади протяжно и надрывно всхлипывает, а римус до белого сжимает руки на позолоченных ручках. сириус задыхается так быстро, что сам изумляется тому, как сила вышла из него, как выкаченный воздух, оставив вакуум.
на шесть футов ниже они же укладывают гарри и джеймса спать — убаюканные авадой, тела выглядят удивительно безмятежно. так, как будто их последние минуты не прошли в диком страхе. сириус знает, что джеймс не боялся смерти, но — умирать он так не хотел, и тривиальности смертоносного заклинания, посланного злейшим врагом, он бы ужасно стыдился. скорее всего, он был несколько разочарован тем, что шалость заканчивается так быстро,
но сириусу кажется, что только так друг и мог умереть — став заградительной линией для своей семьи.
выиграв еще несколько минут жизни для сына.
и целую жизнь — для лили.

внутри сириуса скребёт когтями-заточками пёс большой яркой звезды, ни на минуту не позволяя забыть о мести,
не позволяя выместить своё горе вовне, поделить с кем-то, кто может понять глубину потери и, блядь, принять.
пёс большой яркой звезды экономит свою боль для решающего удара, изобретая всё новый и новый способ распять четвертого-иуду, переживая те дни и минуты с ослепительным сиянием ярости, которая ведет из сердечной мышцы в гипоталамус.
сириус ищет способ увидеть лили — он знает, сколько шагов занимается путь от приёмной привет-ведьмы до дома на гриммо.
знает, сколько утешения он мог бы найти в её тёплых руках (но будут ли они когда-нибудь греть его снова?)
знает, что так бы смог примириться хотя бы с частью произошедшего,
потому что потерял бы себя, потеряв её, а не друга и крестника.

сириус сознаёт, что за ним могут охотиться, а потому всё больше вычесывает из шерсти блох. в зверином облике думается лучше, а инстинкты выкручиваются на максимум.
сквозь двери и стены, разделяющие их, он чувствует жар её боли, ожоги, оставленные двумя невосполнимыми потерями. он болезненно хочет оказаться рядом ради себя - чтобы убедиться, что она в порядке.
чтобы постыдно (пусть и на несколько секунд) порадоваться, что она больше не у джеймса, а джеймс — не у неё. он внигде, но чувства и воспоминания невозможно похоронить, как и невозможно воскресить себя-прежнего и лили-прежнюю.
когда-то он пожелал, захотел мощью всего большого чёрного сердца, чтобы она стала его, чтобы она смогла быть с ним. и сам в это не поверил — как в предсказание полудурочной девицы, произнесённое в экстазе спиритического сеанса.
но вот они здесь.

в лили чувствуется надлом человека, у которого из-под ног забрали почву, с мясом вырвав причину заваривать чай по утрам в большом заварочном чайнике.
сириус смотрит на неё так долго, чтобы ей стало почти неуютно — так, как мог бы рассматривать фамильную драгоценность на предмет повреждений после того, как неуклюжий домовик уронил её с верхней полки.
так, как мог бы смотреть на что-то, на что он может предъявить своё право, как блэк, потому что трюк с фамилией почти всегда срабатывает безотказно.
правда в том, что он не знает, сколько ему будет позволено так смотреть, а потому не хочет сужать словами пространство между ними — или же, напротив, увеличивать его до расстояния световых лет, чтобы не рассмотреть и не приблизиться.
правда в том, что он не придумал языка, на котором бы рассказать о части тех душащих чувств, что уже неделями не позволяют ему просыпаться без кошмаров.
в том, что ей позволено его ненавидеть, потому что он чудовищно, непростительно проебался — впервые в жизни так, чтобы блядская воронка утянула ещё несколько (чужих) жизней.
он игнорирует вопрос, слегка пожав плечами — ну, может, и так, а может, и нет — и немного сдвигается ближе. этого хватает, чтобы сердце стало биться чуть чаще. для всего остального — недостаточно.
— я рад, что ты... — он осекается, ища нужное слово несколько секунд, чем затягивает неловкость — почти не пострадала.
чтобы занять руки, он вертит в руках ключ от мотоцикла, спрятанного чарами в двух футах от места, где они стоят.
дом-сирота, и они с лили — сироты.
— здесь небезопасно. — сириус хочет говорить о другом, рассказать о том, что теперь он защитит её любой ценой (зная, что она вряд ли одобрит потерю ещё одной — невинной (ли) — жизни), что есть места, где их никто никогда не найдёт. что их война (почти) закончена — есть ещё одно дело, которое выплавляется в огне его мести.
это уже вовсе не их война.

Отредактировано Albus Potter (2023-05-21 23:12:13)

он не умеет утешать, и он держит лицо; отсутствие эмоций всегда было признаком хорошего тона, единственным шансом не выпасть из блэковского мундира, пока давишься куском жаркого под звон столового серебра. это остаётся навсегда, стежками под кожей, несмываемыми чернилами на запястьях, окаменением породы.
он знает, что должен взять то, что ему принадлежит — ту часть боли, которая стала их общей (сириус не знает, как избавить её от горя материнской утраты, этому его никто не сможет научить,
но он знает, какого потерять семью,
какого потерять то, что хочешь больше всего в жизни,
ведь в тот жуткий вечер он был уверен, что уже её потерял).

им обоим над прожить это горе ещё раз, и ещё, оказаться в эпицентре взрыва, потому что так безопаснее всего. справиться с травмой, то есть проговорить её, хотя слов для такого ещё не изобрели — где большой пёс завоет погребальную песню, человек сможет вылаять только несколько слов. где-то за кадром остаётся римус, для которого всё это — будто выстроенные декорации, потому что его вообще забыли спросить. ему не доверили тайну. сириус — не доверил. он не знает, какова его боль и как он её носит, потому что он сломан так безвозвратно, что как будто ломаться уже и нечему.
блэк думал так и про себя — выжженное место на гобелене, лицо без образа, фантом, оживающий только тогда, когда присутствуют ещё трое (позже — лили).
может, он существует лишь как проекция их памяти и жив лишь настолько, насколько позволяет их память,
а потому теперь он звучит и выглядит иначе.
его почти некому помнить.
и лили тоже пытается его забыть.
о том, как они перехватывали взгляды друг друга — даже во время первого танца на их с джеймсом свадьбе, о чувствах, упершихся в стеклянный потолок; как изредка прикасались их руки друг к другу, и каким был сириус, когда впервые увидел глаза гарри.
об этом просто забыть, если половину твоей истории и так вытерли из жизни.
впервые за день сириус рад хоть чему-то —
тому, что лили не было на похоронах.

он отказывается делить с питером эту вину: это путь вникуда, кислота самобичевания и горечь распада, а ему нужно быть целым — но вполне допускает, что в глазах лили поттер всё (или многое) из того, что разъебало её жизнь, ведёт нитями к сириусу блэку. он знает, как собирать жизнь из осколков и убивать в себе угрызения совести и сожаления, и ему почти не больно от того, кем он для неё становится, и почти не жаль себя.
жаль ему только, что питер всё ещё жив, и с каждым кубометром воздуха в его лёгких крыса всё больше обретает плоть и кровь, превращаясь в гомункула, теряя всё, что когда-либо их связывало.
на физическом уровне ярость почти не заметна, но внутри сириус добавляет зарубку в списке причин, по которым петтигрю должен как можно быстрее сдохнуть.
чтобы лили никогда больше не говорила, что ей всё равно.
чтобы ей не было всё равно.

потому что он следует за ней — не оборачиваясь, без мыслей о том, как деструктивно может быть для обоих сейчас собирать себя в целое на обломках этого дома, этого счастья, вдыхать смерть, которая никогда не выветрится, потому что от авады пахнет тухлятиной, от авады, убившей ребёнка, пахнет адской расплатой.
сейчас решается то важное, что составит дальше его жизнь —
она слишком долго его прогоняла, что нельзя дать ей и шанса повторить этот трюк, какую бы боль лили поттер сейчас внутри не хранила.
ступеньки сырые; каждая всхлипывает под его тяжёлыми ботинками, на каждой — след от каблука, подошвы остальных смыло ливнями. в доме лучше, потому что он — хоть и уязвим — но хранит остатки защиты, он сумеет подать сигнал, если за ними сюда придут. блэк теперь и на шаг от неё не отступит (и на всякий случай проверяет в кармане палочку,
хотя случай уже превратил её дом в пепелище с чёрными проплешинами на стенах и разбитой посудой). стекло и керамика, цветочные узоры — приметы мирной жизни, в которую они играли, потому что на самом деле всё это было суицидально с самого начала, с первого приглашения в орден, с первой дуэли —
всё это было, чтобы они оказались здесь.
а лили как будто этого и не знает,
потому что спрашивает,
зачем?

— я хочу защитить тебя. я хочу помочь тебе. — защитить от кого? помочь в чём? он знает, что и эти слова — не те, что нужно, потому что надо сказать я хочу, чтобы рядом с тобой ко мне снова вернулось хоть что-то, кроме желания мести. я хочу попытаться вернуть тебе веру, потому что у нас никого не осталось. я хочу, чтобы это не убило и нас тоже, потому что мне нужно, чтобы ты снова была яркой.
— если ты позволишь, я сделаю всё, чтобы тебе стало лучше. — переступая через крошево и сломанные доски, он жестом зовёт её в кухню и просит сесть, сам опираясь на столешницу кухонного островка напротив. сириусу приходится смотреть на приметы борьбы и разрушения, потому что — как и они — этот дом никому не нужен, орден забрал тела поттеров, но не позаботился о приличиях. а он сам не нашёл в себе желания вернуться сюда в одиночку, когда услышал, что лили в порядке. почти в порядке.
— нам не оставили выбора, лили. нам нужно жить дальше. — блэк продолжает смотреть не на лили, а на семейное фото над её головой. счастливые лица поднимают и опускают уголки губ. вокруг них — тлен и опустошение.

лили задаёт правильные вопросы; дежавю переносит сириуса в школу: всполохи рыжего в коридоре, джеймс в грязной квиддичной форме гриффиндора с пятном от травы на колене следует за ними, как заворожённый дудочкой крысолова, как зверь за приманкой, где за леской капкана его ждёт пасть, которая сожрёт. сириус с иронией смотрит на эти унижения и закатывает глаза, когда поттер почти кричит ему в лицо со слезами досады "ты не понимаешь!". блэк действительно не понимает безуспешных попыток поттера понравиться эванс, для него это — игра на понижение, надо идти против тренда, а не волочиться за неё, повторяя каждый вдох и выдох.
так он думает до тех пор, пока джеймс не сообщает ему о помолвке.

каждое из воспоминаний, в своей отчетливости такое безжалостное к нему, сириусу (как обычно бывает с выжившими), заземляет его, превращая из орудия мести в заебавшегося от бесконечной внутренней и внешней борьбы человека с обязательствами, которые он никогда выполнять не планировал. гриффиндорский долг велит совсем не то же, что блэковский — здесь нельзя гарантировать безопасность, а потом просто смотреть со стороны, как твоего брата разрывают дикие звери (мысль о регулусе — как перекати-поле), и нельзя перевести часы, чтобы забрать у покойника своё слово, прежде данное в пьяном детстком восторге (что может с тобой случиться, джимми, детка).
здесь, на осколках этой ещё не завершившейся войны, в этой буржуазно-приличной кухне с рюшами на занавесках, сириус говорит, давясь, как будто расписка, данная джеймсу, прилипла мокрой бумагой к гортани:
— от... от всего, что теперь угрожает тебе. от всего, что может тебе навредить, — он отводит руку, чтобы обвести комнату, указать на очевидные угрозы, но сам её перехватывает: этот дом уже не сможет сделать ей больнее, чем.
и смотреть, и не смотреть на неё — невозможно; галатея, сложенная из чувства вины пережившего катастрофу, вынырнувшая из воды рыбка, подцепленная за жабры. всё вокруг окрашивается в алый — не кровь, но закат над годриковой впадиной, утопляющий в тишине долину, где они оглушительно громко молчат между рваными репликами, так не похожими на их вечные перепалки.
влюбись в меня, если осмелишься.
перестань любить, если сможешь.
он нагревает пальцами брелок с собакой, на котором болтаются ключи — якорь, он же — путь ко спасению из этого дома, пальцами левой выводит узлы на столешнице (пишет два слога из двух букв, раз за разом).
только кажется, что ему проще, чем лили — чего только стоит быть в этом доме (они оба сдирают корку с едва запёкшейся раны; та, что у лили, ещё немного сочится, та, что у сириуса, снова открывается бордовым и липким).
сириус смотрит сквозь тонкую бахрому пыли на оконном стекле.
— я обещал джеймсу, — и голос, конечно, подводит, как подвёл бы любого, кто не имел права его произнести. имя джеймса поттера теперь — ключ к сакральному, оно выведено на каменном надгробии, он никогда на него отзовется, но всё ещё служит для живых.
кроме тех, кто не должен иметь к нему доступ.
— мы не можем подвести их обоих, лилс.
сириус вступает на зыбкую почву, маневрирует между прямыми манипуляциями, долгом и остатками совести.
он откашливается (в горле не крупицы пыли, но соль и пепел), обдирая связки достаточно долго, чтобы лили подняла на него взгляд — и не отводит свой.
— блядский питер петтигрю... это ничтожество... он сдал вас тёмному лорду, лили. никто ничего не знал. никто ничего... не мог сделать. ведь он был... хранителем. и он... — блэк повышает голос, мечет огненные стрелы — он нашёл себе хозяина покруче. ценой жизни твоего мужа и твоего сына. блядь. и моего лучшего друга... моего... брата. больше, чем брата. джеймс... он...
блэк не хочет рыдать на кухне лили поттер, потерявшей свою семью, но его потеря, это прожегшее сердцу предательство, эта абсурдная идея, что питер — хороший кандидат на то, чтобы гарантировать поттерам безопасность, а блэк — он так охуенно придумал всю эту затею, и ничего не могло пойти не так, потому что сириусы блэки не проигрывают питерам петтегрю. из уголков глаз разочарование в самом себе, поминальный плач по собственной неуязвимости скатывается по щекам, блэк вытирает лицо футболкой, отворачиваясь от лили к раковине; находит почти целый, с едва заметной трещиной (именно такой, какой нужно) стакан, шумит краном, глотками, носом — создаёт так много звука и жизни, что это слегка отрезвляет.
как паутину с окна, его слёзы снимают с этой встречи весь пафос; сириус рассматривает стакан, своё узкое лицо, припухшие веки, раздувшиеся ноздри. не оборачивается, до последней секунды вслушиваясь в звонящий по себе колокол.
лили имеет право на него без остатка.

он заглядывает за край бездны — пропасти, за которой оказывается материнство лили поттер; боль, недоступная сириусу, но интуитивно понятная (перед глазами — лицо гарри, которое он видел в последний раз на атласной подушке. он не выглядел спящим, как говорят — он выглядел мёртвым). умерла часть её личности, её самоощущения — мать избранного, думал ли сириус о ней хоть раз так? вряд ли. как и питера, он недооценил пророчество — где-то глубоко в душе он был уверен, что это полная херня; предлог для того, чтобы выбрать поттеров мишенью, направив на них все лучи прожектора; изолировать сильнейших волшебников от помощи правому делу спасения магического мира; заставить всех вокруг поверить, что тёмный лорд уязвим.
использовать его страх смерти как оружие.
использовать страх смерти питера петтигрю как пожинающую жизни косу: жизни гарри и джеймса, рикошетом задело лили — это случайность (счастье), что она выжила там.

сириус пытается найти точку опоры в ряде привычных (сколько раз он это делал на этой кухне, в этом доме) действий: стирает с раковины капли воды, болтает ложкой в стакане (водоворот воды напоминает омут собственных мыслей, прожигающих сейчас голову, как язык — кислотные шипучки из "сладкого королевства"). напомнить себе о жизни, которой они живут, когда других уже нет.
слова и мысли заканчиваются, когда они чувствует тепло тела лили — ближе, чем когда-либо, ближе, чем это разрешено; её пальцы холодны, но в жесте столько тепла и надежды. сириус не верит в судьбу (так же, как и в пророчества); кармические наказания и расплату за ошибки отцов. он знает, как выглядит зло, какого цвета его глаза, сколько ложек чая он кладёт в сахар: он всё о нём помнит слишком хорошо, он помнит, что должно сделать. слова лили поддевают крючком нутро, тянут за ней — поверить в почти невозможное, немыслимое теперь взаимное чувство, притяжение двух полюсов — после всего, что они пережили, он и сам не знает — честное слово — как из этого выплыть вдвоём.

блэк слегка потягивается, разводя лопатки (как будто хочет распространить тепло лили поттер по всему телу, разогнать кровь), вытягивает слова по одному:
— обманывали ли..?
думает, знал ли хоть что-то джеймс, мог бы представить: вспоминает их мальчишник, где блэк даже излишне горячо доказывал, какая замечательная лили, и что он, сириус блэк, ни разу не завидует участи женатого друга — мог ли широко улыбающийся джеймс, счастливый донельзя, зацелованный судьбой, хоть что-то заподозрить? чувствовал ли он обман, как говорит лили? в неё говорит вина, дистилированная, направленная внутрь, пожирающая саму её — снова и снова, сириус должен остановить это бесконечное колесо.

он высвобождается из её рук (моментально холодает), поворачивается лицом к лицу (жест истинного благородства; и чистой, самой наивной любви)
— я хочу, чтобы ты перестала себя обвинять. ты ведь отлично знаешь, кто за всем этим стоит... — он обеими руками берёт её ладонь, прячет в двоих; внимательно изучает её лицо, по печали в глазах угадывая, как отзовутся его слова. сириусу кажется, что он совсем не знает ей — сириусу кажется, что он знает о ней всё.
— лилс. ты не виновата ни в чьей смерти. — ладонь сжата чуть крепче (возможно, крепче, чем нужно было, лили напряжена), чувства обострены — здесь как будет веет дымом войны, на этой кухне.
здеь невозможно сбежать от чувства вины.
не стоило им сюда вообще возвращаться.

— нам надо придумать, как тебе помочь. ты пойдёшь со мной? поживём в доме дяди альфарда?
и они не найдут нас.
и никто не спохватится, хотя сириус вдруг вспоминает про одно дело, которое он должен сделать для доживающего своё ордена,  день за днём продолжающего кого-то оплакивать; алиса выставляет фотографии у самого входа в штаб чуть ли через минуту после сообщения о смерти, там копятся цветы и прощальные записки — как будто они все друг другу успели сказать уже всё. все, кроме них с лили, потому что, будем честными, сириус блэк никогда не планировал умирать. мародёры клялись друг другу, что переживут всех — тогда, на шестом курсе каждый из них в это верил на сто процентов.
сейчас один мёртв, а другому уже следует умереть, но пока есть дела поважнее.
предатели никогда и нигде не живут долго — пусть питеру будет пиздец как страшно, что блэк за ним придёт.
он и идёт.
возможно, что не один.