Она как всегда. Смущенная, едва уловимо кокетливая и такая рассеянная. Улыбается и в облаках витает. Кажется, совершенно не замечает его плохо скрываемого дурного настроения или вообще видит его улыбку совсем иначе, нежели стоило бы.
— Привет. — улыбается, в кулачке сжимает клочок бумажки. А потом наверняка спохватится и начнет неловко расправлять. — Мне нужна твоя помощь. Я хочу признаться в любви своему парню. Ну, то есть, сейчас он не мой парень, но когда я признаюсь... в общем, мне нужно, чтоб ты послушал мою речь. Ты же можешь помочь мне с этим, правда? Давай притворимся, что ты — это он, а я... Ну, это — я. В общем, я тут даже написала текст, чтобы ничего не перепутать, а то, когда начинаю с ним говорить, вечно путаюсь в словах. Я ее потом выучу, но мне, сначала, надо потренироваться, чтобы звучать уверенно.
Он даже не сразу все понял,  что она ему сказала. Потом дошло.
Ох, какая "прелесть"! [нет]
Около пары часов она куда его в мусорку и отчитала, а теперь хочет на нем потренироваться.
сейчас он стоял на балконе Маринетт, смотрел на нее недоумевающим взглядом. Она подозвала его с просьбой о помощи. И он думал, что случилось что-то с ее семьей или друзьями - не дай бог, конечно - а она просит, чтобы он сыграл роль парня, который ей нравится, чтобы она могла отрепетировать свое признание. Да она смеется над ним! Конечно, она не знает, что он видел ее перевоплощение и все такое, но она же знает, что она - Ледибаг. Она знает, что Кот Нуар влюблен в ее супергеройское "я", и ей хватает... чего? Бесстыдства? Глупости? Жестокости? Всего сразу? Чтобы звать к себе влюблённого в нее парня, дабы репетировать признание для другого - и это после того, как сама же швырнула его в мусорку?! Адриан ощутил волну гнева и разочарования в ней, в любом ее облике. Его уши и хвост нервно дёргались, глаза мечтали искры, а пальцы с когтями сжимались в кулаки. Не дай бог ему поддаться ярости. На какой-то момент он ощутил себя совершенно обманутым. Конечно же, никто не просил его никогда ее идеализировать, сам дурак, но тут даже не об идеале речь, а вообще о морали. Она что, настолько инфантильна, чтоб не понимать или наоборот, все прекрасно понимает и считает, что это нормально, пользоваться им в таких целях только потому, что он [якобы] не в курсе ее личности? Что вообще творится в ее голове? Ему так хотелось схватить ее за плечи и встряхнуть. С другой стороны, он вдруг понял, что не хочет прикасаться к ней, ему тошно.
Какая подлость.
Он нервически тяжело рассмеялся, явно поражая ее до глубины души. И чтоб не вредить ей самой, замахнулся на горшок с цветами, но затем замер - горшок может упасть кому-нибудь невиновному в их разборках. Так нельзя.
- Мерзость какая. Ищи другого кретина, девочка! - прошипел он и метнулся прочь с ее балкона. В сторону другой крыши, где успел заметить огромный рекламный щит с тем самым фото поцелуя. Вызвав катаклизм, он разрушил щит, а затем помчался искать остальные подобные. Больше никаких поцелуев для этой лицемерной барышни!
Как выгодно, что баннер-щит был явно поля зрения ее балкона и она наверняка видела.
Его охватывала ярость, которую он едва мог сдерживать, и черно-фиолетовая бабочка не заставила себя ждать, но и ее он уничтожил своей силой.
Нет, надо как-то успокоиться. Долго он так бороться не сможет, его наверняка в конце концов акуматизируют. Плагг был растерян и даже по-своему напуган, понимая, что сейчас его шутки будут совсем не в тему. Но к сожалению, квами разрушения редко умел в сантименты и утешения и он это понимал. В моменты, когда Адриан иногда выходил из себя настолько, Плагг понятия не имел, что делать. Скорее всего, подобные моменты- больше поле действия Тикки, но к сожалению маленького чёрного кота, его подружка была далеко отсюда.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

Почему-то Косте думалось о своих зубах. При всей его тяге держать все под контролем, ему раньше не приходилось просчитывать заранее, какую часть организма будет терять обиднее всего. Импровизационно получалось, что заботили его именно зубы, а конкретно эта ситуация была неконтролируемой изначально. Могло казаться, что челюсти он стискивал, чтобы не заорать от боли, но Костя был честен перед собой: в горле не рождалось никаких звуков, в голове тоже было кристально чисто. Зубы сжимались, голова опускалась все ниже к груди, где в клетке бешено-бешено билось стальное сердце.

Оно откликалось на Анины крики, которые оглушали, несмотря на то, что она не была рядом, плакала откуда-то издалека. Когда Костю ударили в первый раз, она кинулась к нему, позабыв об инстинкте самосохранения, но один пацан от наехавшей банды отпочковался и, быстро скрутив ее, оттащил подальше, в сторону. Аня сперва ругалась, материла, грозила всем, чем могла, но потом Костя упал, и она стала умолять – их сломало синхронно, одновременно. Он так не хотел, чтобы ей было больно, но выбора им будто никто не оставил. Обстоятельства, люди, время.

Косте так было легче, он все сделал правильно, даже если заныли ребра и залило кровью глаза. Аня поплачет, но будет цела, а он скорее заживет от любых ран и срастит все кости, чем сможет простить себе, что ее не защитил. Костин мир все еще был черно-белым, где добро и зло безошибочно зеркалили друг друга, никогда не пересекаясь. Если бы Костя открыл глаза, над ним было бы серое небо, но он лежал на сером асфальте, пока его били, и думал, что так ему легче.

***
Пейзаж за окном казался зацикленной пленкой. Сам по себе выглядел умиротворенно и безобидно: ровный строй высоченных сосен сменялся поворотами в маленькие деревни без опознавательных знаков, бетонный коробок заброшенной остановки вдоль дороги – широким зеленым оврагом, будто кто-то выгрыз кусок земли. Но все повторялось уже второй час, меняя лишь оттенки и степень тусклости, а смысл оставался прежним. Никому не нужная, богом забытая дорога.

Асфальт давно сменился на грунтовую, стоило лишь оставить позади границы города. На очередной яме автобус подбросило, и плечо Юре заметно придавило тяжестью.

– Кать.

Костю сморило в сон, усталым он последнее время был сильнее, чем прежде. Не отчитывался, конечно, но понемногу и неохотно рассказывал, что появились какие-то дела. Раздраженное, злое лицо Юры, сведенные к переносице брови, резкость в каждом движении все еще работали как надо: Костя был готов справляться с чем угодно, только не с затаенной агрессией друга.

Юру доебывали молчанки и собственное бессилие.

Втроем они больше никуда не ходили.

На очередном повороте тяжелая голова Кости опустилась сильнее. Плечо Татищева – острый угол костей – вряд ли было удобным, но тот не просыпался, убаюканный долгой монотонной дорогой. Юра скосил взгляд: светлые пряди с темными на макушке перемешались неровно.

– Кать, – позвал он настойчивее.

Костяшки на его руках с того дня больше и не заживали до конца, рано или поздно Уралов снова приходил, усаживался на кухне и обхватывал ладонью чашку с чаем, чаще – бутылку холодного пива. Ссадины горели алым огнем или сохли старой коркой, но неизменно были.

Костя все не отзывался, ресницы его ничуть не подрагивали, дышал через приоткрытый рот. Юра опустил взгляд ниже: его ладони, сцепленные в слабый замок. Косте все эти мелкие раны шли, придавая до жути героический вид. Наверное, теперь именно так выглядят герои этого времени.

Татищев легонько коснулся сбитых костяшек – едва ощутимо и только самыми кончиками пальцев. Не было никаких чувств: ни страха, ни волнения, ни трепета. Было знание – такое же уверенное и сильное, как Костя – что долго такое не продолжается. Вся эта дорога, какой бы тоскливой и безнадежной ни была, рано или поздно закончится. Юре из пункта А в пункт Б нужно было довести лишь себя с детьми и парой друзей целыми и невредимыми.

В салоне нельзя было курить, и это изводило.

– Кать.

Позвал он строже, чуть повысив голос. На каком-то лихом обгоне автобус снова занесло, Костина кожанка скрипела об олимпийку на Татищеве. Он падал все сильнее, Юре было все неудобнее, но Костя был какой-то неумолимой стихией, согревающей темной волной, что тащила за собой, не позволяя вырваться.

Юра даже не понял, отчего ему стало труднее дышать.

– Костян!

Тот вскинул голову, заехав ею по чужому подбородку.

– Ой, извини, пожалуйста, – за все и сразу, заглянув Юре в глаза. В ответ ему невнятно пробурчали, а ровное дыхание вернулось не сразу, как Татищев распрямился. Костя рядом широко зевнул, затем спросил сколько им осталось времени.

– Три остановки.

Одна за одной сменяющие друг друга.

Тени, собирающиеся вокруг нее, становились все темнее, как будто резкий порыв северного ветра предателем короля, хладнокровным убийцей, пробрался в замок Дума сквозь глухую кирпичную вкладку и затушил огонь. Она знала эти тени, она всю жизнь прожила с ними, с этими тенями, шедшими за ней с самого изножья Вандагора; они топтались в маленьком разукрашенном вагончике, который яркими красками (со временем все потемнело в болотисто-зеленый и кроваво-черный) раскрасили для нее Джанго и Мария, стояли в изголовье кровати, были по правую руку на свадебной церемонии вместо родственников со стороны невесты. Тени заволновались, когда голодный темный взгляд пауком прополз от ее скулы к груди в простеньком — чужом, украденном, — платье, а оттуда — к уже разведенным коленям и белым бедрам; они были в бешенстве, когда аристократически тонкие пальцы уложили ее спиной, подняли вверх подол, стягивали, разрывая, рукава, спускали вниз чулки, тянули нити бус и браслетов — и рвали, рвали, рвали. Они были бессильны. Они тоже подчинились воле Виктора фон Дума.

Они, впрочем, отказывались покидать ее. У Виктора была своя стража, молчаливая элита латверийской армии, а у нее — своя. Они обретали форму, начинали выглядеть, как Джанго и Мария, исчезнувшие где-то в румынских лагерях, где содержался народ рома, как цыганский барон, который все хотел отходить ее певучей плетью за непослушание, как дети из ее табора, вечно начинавшие свои шумные игры; стояли за плечом, трогали за волосы, звали по имени, своим детям рома дают по три имени, два тайных, чтобы ребенок не попал во власть демона. Ванда поднималась на локте, смотрела на спящего рядом Виктора, снимала прикосновением к его высокому белому лбу дурной тяжелый сон, и думала, что у нее не было других двух имен.

В ту самую первую ночь, которая все еще с ней, хотя прошло много дней и было много других ночей, полных липкого, сладкого ощущения, что ты себя отдала, считая удары, чтобы не сбиться с темпа движений, постанывая – всхлипывая, — тень, смутно имеющая черты лица Марии, была на ее коже, как плотная вуаль. Взирала с молчаливым укором, беззвучно открывала рот. Словно хотела сказать: "Ты должна была выйти замуж за своего, за рома, мы бы одели тебя в красное, мы бы взяли за тебя пестрое золото выкупом, ты родила бы детей". Виктор берет ее, хотя у нее ничего нет, кроме одежды на ней, сам одевает ее в красное, сам дарит строгие украшения, кончает в нее и не дает встать. В день свадьбы она тиха и молчалива настолько, что даже Адриан не сдерживает боязливого вопроса. "Это традиция" отвечает она, стирая ладонью с алых губ улыбку, "Символ уважения к супругу". В первую брачную ночь она кричит — и хохочет.

Когда она стала королевой — девка без роду и племени, цыганская шлюха, Думштадт был в свадебных хлопотах, когда в Будапеште принимали очередной ограничивающий рома декрет, — тени исчезли. Они боялись тьмы. Странно, ведь, кажется, что они всегда должны быть лучшими друзьями – тени и тьма. Но на самом деле чернота их пожирает, перегрызает им шеи и поглощает, безжалостно втягивает в себя. За спиной Виктора вся мощь мрака, — тени перестали к ней приходить, Ванда больше не видит Марию в зеркалах, отражениях на стеклах, а во снах – она всегда обвиняющая, непреклонная. Она благодарит своего мужа, как жертвы благодарят смилостивившихся своих палачей – только глазами. Во всей Латверии не нашлось ни одного человека, который сказал бы, что их король женился на грязной безродной девице, вонючей цыганке, против племени которых снова объединилась Европа. Возможно, они были, кто шепотом, на кухне, на ухо, никто не услышит и не узнает, подопытные Виктора всегда очень молчаливы. Даже Адриан, который может говорить, стискивает челюсти так, что крошит зубы.

Они планируют официальный визит в Будапешт, Ванда впервые в роли королевы Латверии. Адриан робко обучает ее придворному этикету, вздрагивая всем телом, когда приходится прикоснуться к ее рукам. Виктор их занятия прерывает, ей велит надевать на людях перчатки. У Адриана такой вид, словно он готов упасть под ноги своему королю и вылизывать его сапоги.

Когда-то Ванда уже была в Будапеште. Она рассматривает улицы из окна их машины. Он изменился, как стареют мужчины, был «суеверным», «цыганским», «грязным», «бродячим», обрядился в длинные вытянутые проспекты и новые уродливые здания, стал строгим и серым. Они проезжают по набережной Дуная, поддернутая ночной дымкой Буда моргает желтыми пятнами фонарей, их останавливают в первый раз, Адриан выходит из машины, а Виктор чуть сжимает пальцы на ее ладони в алой бархатной ткани. Руки Виктора не грубые; они – жестокие, знающие, как причинить боль, находящие на теле любовницы самые слабые точки и места. Он заставляет ее смотреть на него, но иногда она не может, так бывает, когда пытаешься сквозь дым от чадящего костра разглядеть чье-то лицо. Мудрые опытные цыганки бы вытащили наугад карты: все черное, черное, проклятое, даже не соврать, чтобы латверийский король — последний король Европы, — щедро позолотил ручку. Там, где только что были его пальцы, больно прикасаться.

По короткой дороге в посольство их останавливают еще дважды. Один раз молодой офицер дергает дверь с ее стороны, заставляя Ванду вздрогнуть. Она слышит, как на безупречном венгерском Адриан просит так больше не делать. Успокаивается, ложится на его колкое плечо, он касается ее губ пальцами, не боясь стереть контур алой помады, она пропускает дальше, на влажный мягкий язык.

Посольство Латверии — темное, черное здание в конце проспекта Сталина, им открывают двери, повсюду латверийские флаги, посол сгибается в низком поклоне, пока Виктор, кажется, больше увлечен тем, чтобы убрать прядь ее волос со лба. Адриан уводит его, взяв пальцами за локоть, какой-то молодой мальчик приглашает их наверх, в королевские покои, спрашивает, не нужно ли взять манто — Ванда передает мех (один из многочисленных подарков к свадьбе) ему на руки, он не сдерживается, чтобы не сделать глубокий вдох запаха ее тела и духов. Адриан материализуется мгновенно, забирает манто, отправляет его прочь одним взглядом, советник короля словно умел чувствовать, словно был посажен на невидимую цепь, которую Виктор тянул за собой. Ванда переводит на Кляйна взгляд: не человек вовсе.

— Тебе нужен материал, чтобы продолжать исследования, ты больше не можешь ждать, — она подходит к окну, занимающиеся сумерки были алыми с одного края, но чумная чернота медленно, дюйм за дюймом, пожирала этот цвет. Ванда бросает советнику, — Адриан, попроси, чтобы убрали зеркало.

Ванда задумчиво наклоняет голову, смотрит на город.

— Раньше в этом городе было много цыган, в Йожефвароше жили целые общины. — она останавливает себя, Виктор не любит, когда она говорит о прошлом, словно ничего не должно существовать до момента, как они встретились в Бухаресте. — Господин Ракоши не присоединится к нам за ужином? Или он не сядет за один стол с цыганкой?

В холодном поту просыпаться привычно. Ровно так же, как и соскребать собственную шкуру с пропитанной бурой грязью простыни. Привычно сплёвывать загустевшую во рту вязь, где привкус дешёвого кофе лучшее напоминание давно потраченного дня, лишь одна нить из десятка плетущих толстый узел. Остановка где-то выше грудной клетки, на три пальца ниже подбородка. Протолкнуть в дно не выходит, привычным же образом, в привычной манере, так? Сквозь саднящий приступами рвоты кашель, привычно чувствовать каждый сустав, каждую жилу, каждую судорогу. Почерк бодрости в заглавии нового дня. Всё просто, всё привычно. Достаточно, чтобы на пальцах загнуть простую теорию – доброе утро, золотце, ещё не сдох. Самое время вырезать благодарность из сценария, дабы смыть свежие грехи в раковину. Чаще, мозг не смазывает понимание происходящего, а порционно подаёт на стол, в зависимости от необходимости раскачивать извилины. Ещё чаще, рубит мелкой нарезкой куски внешних факторов, и сервируя по правилам уставной разметки, ставит на долбаный конвейер. С очень размеренными оборотами. А потом… Воздух спёртый, отдаёт связкой антисептика и стерильных накладок. Ещё сыпкая горечь, осевшая на кончике языка. Сколько нужно времени серой жиже, для переваривания статистики знатно проведенного вечера? Ровно столько, чтобы снова научиться дышать без остаточного ощущения кошмаров.

Зашторенные занавески и плотно закрытые окна дают бонус к тишине, правда оная чувствуется под шкурой с запозданием. Привычно. Фрэнк мысленно произносит одно и то же слово десятки раз, и от тавтологии использования между границами долгого алгоритма, удаётся найти выход на ступень боли. Лучше слушать зуд каждого криво наложенного шва, чем из тупого бессилия спотыкаться о растяжки дурных снов. Кошмар всегда один. Чужая кровь на руках, на лице, продолжает хлестать в глаза, подстёгивая кулаками дробить подобие человеческого черепа. Пронзительным свистом обозначает себя смерть и, глухим раскатом грома рвёт землю на куски, рвёт на крошечные лоскуты, частицами коих украсят братскую могилу. Плевать как сильно бьют кулаки, кровь не останавливается. Должна ведь, должна мать вашу? Его должны услышать, голос, который позовёт ещё кого-то, чтобы уберечь от необоснованной ненависти извне. Неважно кто заставляет небо вопить, смыслу всё равно не догнать край полыхающего поезда. Нужно заткнуть рефлексы, посыпать голову вопросами и… Нутро чует, нутро знает, что времени нет. Сколько не бей, всё равно не хватит. Поезду гореть. Земля укроет чёрным ковром, замыкая под собой полог вечной колыбели. Нависая над раковиной, Касл вспоминает кривой маршрут обратно, из остывающих снов, дорогу домой. Только, домой ли? Умыть лицо, стянув последний засов по направлению к реальности, и наконец поднять взор на уровень отражения. Дышится легче, потому-что взрывы больше не подгоняют в спину, а вместо меркнущих в пожаре криков, только боль. Очищает рассудок от шлака похлеще разбавленного спирта. Теперь, Фрэнк может снова заварить дешёвого кофе, и приветствуя радости свежего дня, потешить перспективу тахикардии. Касл пытается шутить, про себя, выходит отвратно. Но, это лишь манёвр.

У большого мира короткие руки, длинный язык и безграничный запас лицемерия. Суть людского мышления, восприятия этого самого мира, как комната в дюжем бетонном муравейнике. Закрыться плотнее, заколотить окна, и встать в центре четырёх стен, крепко прижимая к груди смысл. Встречный вопрос треплет логику за подол: что, если смысла нет? Если не станет? Свобода пьянит, развращает, чернит сущность по этажам, пока конечный результат не превратит человека в длинный язык, безграничный запас лицемерия? Меньшее из зол. Не худшее. Когда человеческая природа сбрасывает поводок, ущербная статистика скалит зубы аки полуночная торговка телом. Приютом станет грязная постель в чужом подвале, но столь сладостным, столь желанным будет потирание шкур, что утрата смысла изживёт себя, на зверином унисоне слова «кончаю». Подавляющее большинство уходит к чертям, выискивая противовес болезненному хору эмоций. Немногие остаются в периметре собственной коробки, и немногие перетирают осколки битого смысла в порох. Много пороха. Хватит, чтобы начинить пулю для каждого, кому приспичит потрахаться в чужой комнате.

Касл прихрамывая вышел из небольшого кафетерия, и минуя просвет неприметной уличной камеры, укрылся в проулочном проёме. Даже спустя несколько лет, Фрэнк продолжал оставаться мертвецом вне посторонних глаз, просто расхаживая у самого носа. Век научно технологического выброса стал тенью социальной песочницы, и теперь, дабы помочиться, приходилось заучить язык условных жестов для комфортного встряхивания достоинства. Простейшие механизмы вяли под натиском новомодных гаджетов, и признаться, Касл с трудом поспевал за временем. Благо, чтобы освежить базу личной осведомленности в инструкциях «как использовать тостер», всегда можно найти точки давления. Болевые точки. Фрэнк часто утрировал, чаще практиковал подшучивание над собственными познаниями, но, внесённый в реестр дураков существует проще, так? Где-то глубоко внутри, механизм системы Каратель гадко посмеивался. Каждый раз ломая шаблон всевидящих безжизненных глаз, ради знатно заваренного кофе? Нет, запасаться термосом кофеина на последующие четыре часа, не сеанс личного превосходства над долбаной техникой, а пункт из плана: разведка, наблюдение. Именно здесь, на пересечении малонаселенных простыми смертными улиц, прилегающих к черте крошечных лавок продовольственно-хозяйственного типа, Фрэнк собирался на свидание с человеком, чьи болевые точки красным пометила статистика. Пришлось потратить порядка трёх недель, чтобы среди раздрая информативности узнать о плавном росте дохрена полезных приблуд, использование коих ставит в ступор шедевры именитых корпораций. Случайность? Неожиданное пришествии альфа-мессии из инженерного эдема? Конечно, не иначе. Только эту теорию Касл прополощет в следующий раз, чтобы до лошадиного ржания взбодрить внутреннего Карателя, а пока…

… Ждать. В промежутке от девяти часов вечера, фаза перезагрузки систем переключает видеонаблюдение на другую сеть, что снижает нагрузку серверов, и позволяет автоматической программе сбрасывать данные в архив, попутно сканируя материал на предмет совпадений. Для статистического населения, база данных консервирует исключительно лица, для «объектов» с надкушенной репутацией, условия распознания раскрываются шире. Так однажды, система определения нашла серийного убийцу на территории Европы. Мораль сказки: хочешь оставаться вне поля зрения – умей правильно двигаться. Обратная сторона медали: свежая кровь, чьи танцевальные па система ещё не успела прощупать. И вот Квентин был той самой кровью.

Две недели, чтобы через подставные источники узнать спектр услуг, возможные контакты в сети теневого рынка. Неделя: ознакомление с целью. Если четырнадцать дней писали картину маслом, и могли с лихвой сломать архивную корзину объёмом фактов, то семь дней заочного знакомства стали сплошной неудачей. Квентин, только имя, и то, что объект якобы страдал психическим расстройством, заверенным специалистом в диагнозе личного дела. Правда, можно ли проблемное красноречие с использованием терминологии назвать личным делом? Вопрос риторический. Ближе к сумеркам, в радиусе слежения зафиксировать цель, и оставляя дверь фургона незапертой, двинуться следом. Фрэнк успел подметить, что бедолага Квентин, как чёрная кошка, размеренным шагом пересекает все слепые зоны уличных камер, и делает это слишком спокойно, уверенно. Будто лично устанавливал углы зрящего ока. Следуя примеру «душевнобольного», Касл не упускал из виду окружение, и стоило посторонним нарушителям личного покоя выйти из красной зоны, Каратель ускорил шаг.

Несостоявшаяся попытка чужого телефонного разговора, настигает вундеркинда ровным ударом армейского ботинка выше голени, собственным коленом на асфальте и широкой ладонью Фрэнка прикрывшей рот, что в идеальном тайминге сработала с холодным стволом пистолета сверлящего висок.

— смотришь вперёд, не издаёшь лишних звуков, отвечаешь на вопросы – увидишь эту стену завтра. кивни, если инструкция понятная. – связка действий в срочном исполнении первым активирует рефлексы, и на две секунды отключает мозг, инстинкт самосохранения работает на руку, что чувствуется в едва ощутимых кивках Квентина. Только тогда, Касл убирает ладонь, продолжая оставаться за спиной человека, стоящего на коленях. Лишь ствол интегрированного глушителя меняет ракурс, обводя точку прицела на соединение позвоночника и шеи со спины.

— кто курирует поставки гаджетов, имена, адреса, что угодно. от объёма и качества чистосердечных признаний, будет зависеть окончание вечера. выбирай слова с умом, Квентин.

Кровь. Кровь повсюду. Таз с холодной водой, в который медленно опускаются ладони с парой царапин. Понемногу, мозг пытается воссоздать картину произошедшего не так давно: был раненый житель Ярнама, которого нужно было затащить и осмотреть его раны на столе для переливания крови. Но что-то пошло не так... Йозефка уже не помнит что именно. Но спустя, казалось бы, мгновение, глазам открылась ужасная картина: лопата в руках, окровавленная одежда и яма с трупами. Доктор понятия не имела кто они, но по одежде можно было догадаться, что жители Ярнама. Вокруг бережно лежали мешки с частями тел. Догадаться можно было по зловонию, что царило в воздухе. Девушка не могла сказать, когда в последний раз покидала стены своей клиники. Родной скрип половиц, гнетущая тишина и почти полное отсутствие ощущения опасности. Дверь держалась на удивление крепко, да и посетителей не было ровно до того недавнего времени. Тот молчаливый Охотник... что он искал? Что если всё из-за него? Тело хочет реагировать спокойно на эту новость, но подсознание крепче сжимает в руках предмет труда. Взвесив все "за" и "против", доктор Йозефка выбросила лопату и побежала по направлению к больнице, то и дело путаясь в подоле одеяния Церкви. Лестница наверх в паре шагов, но сквозняк медленно и со скрипом захлопнул дверь и за спиной послышалось рычание. Сердце забилось быстрее и руки затряслись, мысли начали путаться. Повернув голову назад и взглянув краем глаза, доктор увидела причину: заражённый пепельной кровью. В его облике уже не осталось ничего человеческого, черты лица стали волчьими, ярко светящиеся жёлтым глаза свидетельствовали о полной потере рассудка и прогрессировании болезни. В некотором роде, это – последняя остановка для заражённого. В таких случаях Церковь присылает палачей или рыцарей, как в случае со Старым Ярнамом. Соборный округ уже давно следует предать огню, но они опоздали. Девушку иногда посещали мысли о горящих улицах Ярнама, но это не то, за чем её прислали сюда. Эксперименты и исследование крови существ – вот то, что приказал Хор. Но какая-то часть девушки старалась помогать людям.

К сожалению, в случае с чудовищем перед ней помощь была бесполезна. Неосторожно пятясь назад, одна из ног коснулась лестницы из-за чего девушка чуть не споткнулась. Сердечный ритм понемногу выравнивался, но нельзя было сказать, что чувство нависающей угрозы покинуло мысли. Зверь наблюдал за каждым шагом и был готов броситься в любую секунду. Он промедлил буквально несколько секунд, после чего совершил прыжок вперёд. Йозефка вспомнила, что трость-хлыст и её пистолет остались наверху и всё, что у неё было это вера в Великих. Точно! Ибраитас! Сконцентрировав энергию в руке, доктор Церкви протянула её вперёд, моля Дочь Космоса о помощи. Ладонь превратилась в гору щупалец, которым предшествовала незаметная вспышка света. Ликантропа отбросило назад и после видимых на нём ран стало ясно: долго ему не протянуть. Но, испытывать милость Великих не хотелось. Доктор поспешила наверх, осторожно переступая через ступеньку-другую, лишь бы враг не поспел за ней. Хлопок дверью, щелчок, мнимое чувство спасения. Она была в порядке. По крайней мере, в ближайшие несколько минут или часов...

– Боже! – кровь заражённого ликантропа, что был внизу. На одежде, на коже. Резервуар с водой в метре от неё, в котором она начинает смывать с себя все следы боя и уличную грязь. Вода из чистой превращается в светло-бурую, с оттенками красного. Это уже даже не назовёшь водой, типичный яд. Протерев волосы медицинским спиртом и просушив полотенцем, Йозефка меняет одеяния на запасные, такие же. Нет времени на стирку прямо сейчас, внизу чудовище и одни боги знают, мертво ли оно или нет. Хотелось надеяться на положительный ответ. Проходя мимо окна, девушке почудилось, что луна следует за ней. Вероятно это лишь воображение, но подобная мысль заставила рот искривиться в ухмылке. Ухмылке... что!? Мозг пытался успокоить подсознание, что заразиться ей не удалось и эта мимолётная мысль не свидетельствует о том, что у неё медленно, но верно, прогрессирует безумие. Поиск таблеток в шкафчике, в антресоли... нет. Нигде нет. Проклятье!

Стук в дверь будто околдовал тело парализующим касанием. До прозвучавшего голоса было не совсем ясно кто там. Но эта аура, витавшая в воздухе... это мог быть только один человек. Тот, по которому сложно было сказать наверняка: насколько человечный он где-то глубоко внутри своей оболочки? Один замок открыт, другой, дверь с небольшим скрипом открывается и зрение не обманывает Йозефку: тот самый плащ, тот самый шлем и узоры на нём. И едкое ощущение беспомощности перед вооружённым посланником Кейнхёрста.

– Я не ожидала увидеть вас так скоро. У меня было много работы с пациентами в последнее время. – начала разговор девушка, открывая дверь нараспашку и изредка посматривая в окно, будто ожидая кого-то или что-то. – Но я получила письмо из замка, просто... не нашлось времени его прочесть. Болезнь усилилась в этом округе.

Сложно сказать, насколько это было правдой. Доктор не помнила события последних недель настолько хорошо, чтобы утверждать подобное. И причина этого – довольно затруднительна в описании...

Жизнь намеренно подбрасывает дрова в печь бесконечной рутины дней, чтобы не казалось, будто про тебя забыли. Хаас всё ещё помнит взгляды участников фестиваля Термины, пока они ехали в том злополучном поезде. Никто не ожидал, что девушка в инвалидном кресле будет хоть как-то полезна сама по себе. Она смутно помнит их образы, имена, занятия и хобби. Некоторые были более открыты, чем другие. Другие — напротив, держались поодаль. Она не знала к какой из групп себя отнести, только потому, что не была уверена, что дружба с ней будет кому-либо выгодна. В глазах некоторых она выглядела как балласт: скрип несмазанных колёс создавал много шума, а разговоры о науке не всем были ясны. Рыжеволосая девушка напоминала Оливии о её сестре. Как же было её имя... Абелла? Только в отличие от Рейлы Одри Хаас, у этой Абеллы не было столько везения. Как, впрочем, и у всех остальных участников, прибывших в Прехевиль. После пережитого возвращаться обратно не хотелось от слова "совсем". Страшно потерять способность ходить, страшнее — потерять способность мыслить; осознавать себя как человек.

Нельзя стать сильнее после пережитого в том городе. Это не было похоже на экскурсию. Всего пара дней прошло, но не покидало такое чувство, что девушка пережила курс выживания. Оливия Хаас не утратила доброту и мягкость, но научилась стрельбе. А её навыки ботаники очень пригодились в лечении ран. Однако, были случаи, когда приходилось использовать растения не по назначению. Чтобы отравлять тех... "существ". Ты убьёшь одного и это покажется кошмаром. Двух – и ничего не изменится. Она просто собиралась приехать и найти сестру. Не подписывалась на весь этот ужас. Колени бы болели, если бы ощущали хоть что-нибудь. Но руки помнят напряжение, когда приходилось подниматься по лестнице. Дрожь в плечах никуда не ушла, стоило опасности показаться на горизонте. Но бежать? Оливия не смогла бы. Один случайный камешек на дороге — падение с инвалидного кресла. Не говоря уже о мелких царапинах на лице и ладонях. Про переломы думать не хотелось. Пережитые инсульты и инвалидность были достаточным испытанием детства.

Небольшая толика покоя и умиротворения так или иначе была бы прервана год спустя... может, два? Перестаёшь считать время, когда в течение пары дней риск быть убитой составлял почти сто процентов. Письмо приходит утром, когда Оливия всё ещё не проснулась и не надела очки, крепко обнимая подушку. Кошмары не покидали её, но в последнее время не снится никакого очертания зловещей луны, загадочного человека на её фоне и башни, казалось, достигающей небес. Позавтракав, она решает проверить почтовый ящик и тут же вспоминает какая это морока — спускаться вниз. Лестница не была высокой, как и её дом, что не был богато обставлен. Родители были в отъезде уже год, но к этому Оливия постепенно привыкла, так же как и обходиться сама по себе. Жить было непросто, но самостоятельность была залогом успеха, если хочешь выжить в этом мире. Вопрос того что случилось с её сестрой не покидал Оливию с момента возвращения и даже во время её последующего лечения в течении нескольких лет. Психология, всё-таки, тонкая наука... но им нужно было побывать там же, где и она, чтобы понять, что это не "выдумки".

Справившись с назойливыми мыслями и долгим спуском по лестнице, девушка отдышалась и села в инвалидное кресло. Проехав к входной двери, она заметила лежащее на полу письмо. Превозмогая себя, учёной всё же удалось его поднять и прочитать. Её просила о встрече та девушка из поезда. Её звали Марина. Марина Домек. С религией у Хаас-старшей не было почти ничего общего, но она не отрицала, что подобная вещь имела своё место в мире. Это как отрицать положение спицы в колесе. Вроде и без неё колесо может продолжить свой ход, но выглядеть это будет... уродливо. В техническом плане. Эх, скажи Оливия это вслух, её сестра бы вступила с ней в спор по поводу техники, где старшая сестра бы оказалась загнана в угол количеством непонятной информации. Что ж, по крайней мере, она знает ботанические науки лучше и хоть чем-то может похвастаться. Что до письма...

Разговоры с Мариной возвращали ей рациональное мышление. Отвлекали в то время, когда казалось, будто сходишь с ума. Любопытная Домек умела вести разговор, чего не скажешь о той, кто читал это письмо сейчас и терялся в своих мыслях. Мисс Хаас не была охвачена паранойей и считала, что встреча поможет ей отвлечься, если будет время поделиться последними новостями и тем, что произошло спустя много лет. Кто знает, может, давняя знакомая знает то, что неизвестно нашей учёной?...

Он ищет такие места, целится в них: не прикрытая ничем молочная кожа живота, обнажённая, неиспорченная, ни пестицидов, ни чужих башмаков, сосцевидная область — трогательное место прямо за ухом, обычно укутанное волосами. Чуть ниже шея: слабая, чувствительная, Йорд не любит, когда её там трогают, прикосновения заставляют вспомнить, что тело реально. У кого-то пята, у кого-то шея.

Жестокость ей безразлична: шахтёр со исполосованным брюхом падает на землю — обратно, к ней — Йорд переварит и его, и его гроб. Тор приносит ей поделку из детского сада, очень мило, она даже улыбается и берёт его ржавые от крови ладони в свои, чтобы сказать: «глупый мальчик, знаешь, сколько во мне наделали дыр?» Его руками на направляет нож остриём ближе к её груди. «Дырой больше, дырой меньше. Нет никакой разницы.» Техногенные провалы, карстовые воронки, проседания грунта, шахты, заброшенные шахты. Где-то помог метан, в 1906 году во Франции они сами подорвались внутри, не освоив взрывчатку, после Второй Мировой войны забытые мины детонируют под землёй, и Йорд возвращает себе 405 шахтёров. «Смертным немного осталось, не думаю, что она доживут до Рагнарёка.»

Ей почти жаль, что в нём нет ничего от неё. Ни капли йотунской крови, кажется — сплошное владение Одина, асова чистота, та единственная, что принимают в Асгарде, от Йорд даже горсти чернозёма не осталось, всё забрал Всеотец. Внутренние части бёдер ныли, где-то в Мидгарде закровоточило русло реки, Йорд не сопротивлялась, просто лежала, и вся его бессмысленная жестокость была ей непонятна. Он засмеялся, чувствуя, как дрожит земля, блюющая асинхронными толчками. Имя он выбрал задолго до того, как пришёл к ней, плод развивался быстро и зло, и для того, чтобы его достать, пришлось вспороть ей живот. Тор, покрытый белым налётом, её кровью и графитовой крошкой, родившийся раньше срока, был отвратителен — не зря мидгардцы говорят «разрешиться от бремени». Йорд на него не смотрела и не видела ещё долгое время.

Она думает об этом, когда он обхватывает её, касается носом края живота, вжимается так, будто может вернуться обратно. Йорд хочет отдёрнуть руку, но он перехватывает её — знакомая настойчивость, уверенность в том, что всё ему принадлежит по праву рождения, это в тебе, милый сын, тоже от Вотана.

— И что будешь делать? Разве не весело было убивать моих внуков? Скольких йотунов вы искалечили, — свободной рукой она хватает его за волосы, жалкая хватка, бессмысленное сопротивление, — даже твой Мьёльнир вы добыли обманом.

Сдаётся, опускаясь к нему.

— Можешь съесть хоть всю мою руку, можешь разворотить лёгкие и достать сердце, можешь сварить из матки суп — больше меня в тебе не станет.

Проводит пальцем по его грязным губам, натыкается ногтем на зубы, очерчивает щеку изнутри.

— Попробуй.

кикимора барахтается в своем шкафу, заваленном одеждой, в попытках выбрать сегодняшний наряд для похода в загс. подать заявление на госуслугах стало для нее слишком сложной задачей, с которой она не справилась даже с пятой попытки. поэтому нужно выбрать что-то в меру торжественное или хотя бы чистое. с другой стороны, не такое уж это и событие. это кузька трясется как гусак, а для инги предстоящие мероприятия только лишние хлопоты бюрократического характера.

из резного шифоньера сыплются цветастые платья и расшитые рубахи. она прикладывает их к телу, зажимая верхушку подбородком, и глядится в зеркало рядом. все ей не нравится, она понятия не имеет, какие сегодня лунные сутки, но явно не благоприятные для принятия каких-либо решений. свист кузин, хуже расписного чайника на плите. зато действует как магический пендаль, который тут же заставляет кикимору собраться и надеть на себя уже хоть что-то кроме нижнего белья. она хватает какую-то юбку в пол, больше напоминающую холщовый мешок из-под картошки, и безразмерную, как это модно обзывал леший - оверсайз, белую рубаху с вышивкой на воротнике и рукавах. запечатлев себя отчетным селфи в выбранном луке, инга поспешила вернуться к кузе, пока он не начал совсем уж хозяйничать на кухне и развешивать там подковы и душистые веники.

- ммм, травушки, - блаженно восхищается инга, как только ступает на порог кухни и чувствует ароматы родной природы.

кикимора усаживается напротив кузьмы, аккурат на углу стола, на котором уже красуется ее любимая чашка, вылепленная самостоятельно на каком-то бесплатном гончарном курсе, на который она попала совершенно случайно, когда искала выход с очередного арт-квартала для молодежи. пока кузя грыз баранки, отложенные специально для него еще пару дней назад, инга принялась распаковывать творожный сырок - единственное благо яви, которое она бы утащила с собой на болота.

- кузя, ну я же уже все объясняла голосовыми, ты не слушал что ли? рассказываю: одна очень могущественная любовная ведьма из тикитока сказала мне на личном приеме, что на мне какой-то дурной глаз. проклятье снимет только брачный венец, поэтому тут без вариантов, либо мы это самое, либо я того самого, - по фактам раскладывает кикимора, пока распаковывает сырок и отправляет его в рот, запивая несладким травяным чаем.

про то, что околеет не она, а ее истинный избранник, лишний раз решила не напоминать, потому что ради какого-то абстрактного никиты или олега домовенок мог бы и не согласиться жертвовать своими принципами, а вот к инге он относился хорошо, потому и был выбран в роли жениха-спасителя.

- слушай, бывали пары и похуже. а мы, как мне кажется, вполне органично смотримся, все поверят. и высшие силы тоже. я надеюсь, - инга на секунду задумалась насчет своих планов, до этого момента она не сомневалась в благом исходе, но червяк сомнений начинал проедать покрытую мхом мозговую кору.

- ты же помнишь, что мы сегодня идем подавать заявление? - дожевывая сырок спрашивает инга, заранее глядя на кузю так, будто бы он виноват и забыл, потому что она в этих двух фактах уверена, как и в выборе сегодняшнего наряда.

не дожидаясь ответа на вопрос, кикимора тянется за чайником, чтобы долить себе свежего кипяточку. абсолютно неловким, как это часто у нее бывает, движением руки задевает керамическую солонку, та падает на бок и белый порошок быстро разлетается по столу.

- да блять, - недовольно брякает инга, отставляя чайник с желанным кипяточком и принимаясь сметать в руку просыпавшуюся соль.

сквозь нее смотреть не получается — в комнате, полной других бриллиантов, она, может, и затеряется, но один на один — никогда. один на один она голову вскидывает гордо, а слезы в глазах кристаллизуются и скатываются на пол по ее тошнотно-зеленому платью. один на один она точно такая, какой он увидел ее за крокодиловым воем — считай, уже почти выжившая. почти победительница. от короны ее отделяет только слепая удача, только то, какой стороной упадет монетка на окровавленную землю нынешней арены.

к счастью, финник с фортуной на короткой ноге — он ей продался.

конечно, капитолий купился; потому что девчонка разгадала секрет, открывающий любые капитолийские замки, сносящий с петель любые столичные двери — секрет хорошего шоу. этот город не мог не поверить. этот город — гнилое красное яблоко, сочащееся червями в ребрах каждого, кто ступал на плитку главной площади панема, — глуп до безобразия, зато морщится презрительно на отродье из дистриктов. она не такая, финник думает. она — не отродье. она вас всех переживет.
может, даже его.

сквозь не получается, хоть и хочется до зуда на ресницах, поэтому он смотрит прямо, и ему нравится, как легко и как быстро слетает эта маска. это значит, что она не приклеена намертво. ему нравится быть правым. годы в капитолии не могли не отравить его, наверное, и его эго отзывается шевелением где-то в груди. но больше того ему нравится, что догадался он один: даже хэймитч ведь не понял, разодрав колени об ее слезы и уйдя к своим трибутам в состоянии бессильной злости больше, чем когда-либо. финник тихо смеется — эта девчонка умудрилась обмануть человека, знающего систему вдоль и поперек, сыграв на том, как люди не выносят чужих стенаний. это было бы до абсурдного гениально, не споткнись она об него.

ему не хочется думать, почему на нем не сработали ее ловушки, но если бы хотелось, он легко нашел бы ответ в бессонных ночах, укутанных или парфюмом столичных женщин, или солоноватым запахом рук мэгз, держащих его по приезде домой, пока он снова не научится спать.

он легко нашел бы ответ в том сходстве между ними, какое рождается только тогда, когда судьба у вас будет одна на двоих.
пока что финник не переворачивает камней в поисках — только ведет плечом.

— я не капитолий, — он отрезает резко, оскорбленный. потом выдыхает. в сущности, нечего ей предъявить — даже для своего родного дистрикта, для продавщиц в лавках и моряков на кораблях, которые нянчили его и еще десяток соседских ребятишек, он давно перестал быть мальчишкой у моря, рисующим на мокром песке дома, траву и солнце. даже для них, тех, кто вроде бы должен понимать, он стал больше их, чем своим; чего удивляться, что джоанна, видевшая его только по телевизору, когда он с улыбкой расшаркивался в благодарностях к милосердию капитолия, чешет его с ними под одну гребенку.

это почти не больно уже, если честно. почти не горит. у финника никогда не было друзей — он в школе был нелюдим, а в компаниях его водили только потому, что он девчонкам с очень раннего возраста нравился, — и никогда не было прочного позвоночника. ветер привел его в неоновые огни и столичные небоскребы, и он остался рдеть флагом над ними, собирающим сальные отпечатки чужих пальцев на бордовой ткани.

но от джоанны — задевает. где-то глубоко и звонко. барабанные перепонки лопаются вместе с какой-то струной внутри. хочется горячего чая, который мэгз делает из незнакомых ему трав. хочется поплакать. хочется уйти.

вместо этого финник складывает на груди руки и закрывает глаза, чтобы не выбирать, куда смотреть — в упор на ее глаза, смотрящие с той же яростью и злобой, какую она, он уверен, лелеет и убаюкивает в себе при виде эскорта, стилистов и персонала, снующего вокруг нее без устали, или сквозь нее — на вылизанные полы и мраморные столы, которым он теперь принадлежит больше, чем самому себе.

— у тебя нет ничего, что ты могла бы предложить мне взамен, джоанна, — с насмешкой выдыхает финник, отодвигая стул и позволяя себе вальяжно раскинуться в нем. капитолий не мог не отравить его. больше их, чем свой.

по дуге вокруг затылка стрелой проскальзывает мысль о том, не проще ли будет с ней договориться, если сыграть по ее правилам, но финник от нее отмахивается: с девочкой хочется быть предельно честным почему-то, а это в его мире — роскошь. у нее есть то, что она может дать ему в обмен на помощь, но она уже это делает, сама того не понимая. он не станет ей этого говорить.

— я понимаю твою злость. больше, чем ты думаешь, — потому что помнит, как яростно колотил стены дома мэгз до крови на костяшках, вернувшись из своего первого тура победителей, потому что помнит, как на языке белая крошка скапливалась в жемчуг, когда он зубы стискивал, вдавленный в подушку. — когда это все закончится, я повезу домой два деревянных ящика. когда они умрут, я подойду к телефонной будке, наберу номер городской администрации и скажу их родителям, что они больше не увидят своих детей. я поеду домой, когда это все закончится, и мне вслед на каждой улице моего дистрикта будут смотреть мои люди и думать, мог ли я сделать больше. мог ли вернуть кого-то обратно.

сквозь нее смотреть не получается, и финник выбирает справедливый обмен: ее честность в обмен на свою. ему почему-то важно, чтобы она доверилась. чтобы она услышала: он, одетый в лучшие одежды и надушенный лучшим парфюмом, — не капитолий.

— ты не похожа на тупую. ты очень умная, джоанна. если тебе хочется думать, что у всех здесь есть личный интерес, считай, что мой в том, чтобы через год выпить по стаканчику виски с еще одним хорошим человеком.
финник делает ударение на еще одним — говорит ей так, что он уже считает ее частью круга. пытается внушить, что ей осталось, в общем-то, самое легкое. всего-то нужно —

победить в голодных играх.

— разреши мне попытаться.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?