Это невыносимо видеть. Естественно, это невыносимо видеть.

Тело не ощущается моим — ни руки, ни перчатки, ни пересохшая глотка, — но это и не нужно для того, чтобы продолжать действовать по заученному сценарию. Удивительно, насколько много своего можно спрятать в подобных ситуациях, если действительно постараться. Мой голос — кажется — все еще звучит в достаточной мере авторитарно, мои руки однозначно не дрожат. Какая-то часть моего мозга продолжает прокручивать слова вхолостую: это всего лишь работа, всего лишь обычная работа. Ты знаешь, что от тебя требуется, и ты это делаешь, и ты не задумываешься о том, каким чужим и деревянным собственное тело ощущается под конец дня, не задаешься вопросом, то же ли самое испытывал Чэн или для него это все-таки было более естественно. Другая — все еще функционирует в замедленной перемотке, пытаясь обработать поступающую на вход визуальную информацию. Я знаю это лицо. Господи, я уверен, что я где-то видел это лицо, слышал этот голос. Ощущал эту запертую в чужом теле беспомощную ярость. Это все, услужливо подсказывает мне мозг, это все уже где-то было. Возможно, что даже со мной.

Мо Гуаньшань, детская болезнь, многократно пройденная точка невозврата.

Какого ебаного черта ты здесь делаешь?

Допускаются только неправильные ответы.

Это похоже на ту ночь на яхте — ощущение свободного падения, которое невозможно сглотнуть, — только я уже не могу вцепиться в чужую рубашку и ожидать спасения. Прости меня, пожалуйста, прости, ведь последнее, чего я хотел, — чтобы это коснулось тебя, коснулось вас, единственного по-настоящему честного, что было в моей жизни. Я и ушел тогда поэтому, а может, из-за наивного мальчишеского максимализма, кто уже разберет. Вроде, сам тот факт, что ты жертвуешь чем-то для себя ценным, должен защитить эту вещь от вреда, эдакая сделка со вселенной, магическое мышление как оно есть. Сейчас, конечно, очевидно, что эти вещи работают совсем не так, только вот горечь с языка от этого никуда не уходит.

— Ты мне поверишь, если я скажу, что мне жаль? Мне казалось, что именно так будет для всех лучше.

Защиты, которые выстраивались годами, выдроченный перед зеркалом ледяной тон — все это слетает в момент, как рассохшаяся на солнце шелуха. Я опускаюсь перед ним на колени, так, чтобы наши лица находились примерно на одном уровне, не обращаю внимания на грязные разводы и кровавые пятна, которыми моментально просачивается ткань брюк. Смотрю ему в лицо, — пожалуйста, — пытаюсь найти в нем хоть что-то, кроме ярости на себя, хотя и знаю, — пожалуйста, — что совершенно этого не заслуживаю. Это все ощущается как какая-то извращенная форма нашей с ним совместной юности. Какая-то особо жестокая итерация нашего с ним постоянного сценария.

— Пожалуйста, — говорю в конце концов очень тихо. — Расскажи мне, что случилось. С самого начала.

— Хорошо, — короткого кивка достаточно, чтобы обозначить понимание; недостающие пробелы будут заполнены позднее. Взгляд затравленного животного напротив — хороший повод задуматься, а чего я вообще ожидал, но сейчас не время и не место задумываться ни о трагической предопределенности, ни о последствиях собственных действий. Нет. Сейчас важно... другое. Я протягиваю руку, чтобы помочь ему подняться: осторожно, очень осторожно. Позволяю опереться на собственное плечо, уцепиться кровавой ладонью за лацкан пиджака. Я разберусь с этим — не говорю этого вслух, потому что это не подлежит обсуждению. Мо поднимается на ноги, но держится на них нетвердо, словно вот-вот рухнет обратно, не выдержав то ли боли, то ли собственной от нее усталости. Я обхватываю его рукой, пытаясь придержать за ребра, пытаясь не позволить ему упасть. Что-то внутри меня равнодушно скалится: ты уже опоздал.

Свет в ванной — стерильно-белый, пахнет кровью и антисептиком. Снимаю чужую футболку, пытаясь не зацепить распухшие гематомы, дальше — знакомый алгоритм: поиск закрытых переломов, поиск открытых ран. Бросить в сторону пиджак, закатать по локоть рукава рубашки. Обеззараживание, после этого выбираешь из раны все осколки и сторонние частицы, в конце — перевязка. Я столько раз делал это для Цю, что это стало практически второй натурой. Твердым навыком. Набором приобретенных рефлексов. Пока, конечно, Цю не...

Это неважно сейчас. В любом случае.

— Тогда мне казалось, что другого выхода у меня нет, — разговариваю я, скорее, для того, чтобы помешать ему потерять сознание, чем в ожидании какого-то ответа. — Что это единственный способ защитить вас от того, во что я превращаюсь. Сейчас я понимаю, что совершил ошибку, — не отвожу глаз от своей работы, чтобы случайно не поймать его взгляд в зеркале. Пальцы осторожно проходятся по каждому ушибу и припухлости, вытирают грязь и засохшую сукровицу, накладывают одну повязку за другой. Цю как-то сказал, что я мог бы стать врачом, если бы мне оставили возможность выбирать, что ему жаль, что все так получилось. Тогда я вообще не задумывался об этом всерьез — перспектива серьезно заниматься, в общем-то, чем угодно, казалась чем-то слишком идиотским и туманным, чтобы меня касаться. Из меня получился бы дерьмовый врач, в любом случае.

— Мне стоило хотя бы сказать, да. Но я думал, что чем меньше вы будете знать, тем для вас безопаснее, — как будто единственным возможным источником дерьма в их жизни был я, как будто мне нужно было всего лишь самоустраниться, чтобы все у них, наконец-то, пошло как по маслу. Вопрос на миллион: я искренне верил, что они не смогут ничем мне помочь, или я просто боялся проверить, станут ли они пытаться? Каким же сраным идиотизмом сейчас ощущаются оба эти варианта.

— Это не просьба о прощении и не попытка объясниться, конечно. Но я хочу... хотя бы помочь тебе. Если ты позволишь.

Отредактировано He Tian (2023-09-01 21:18:04)